Перед вратами жизни. В советском лагере для военнопленных. 1944—1947 - Гельмут Бон

Как это часто случалось в последнее время, и сегодня мимо нас проезжает девушка с упряжкой быков.

Но что же это за сани! Они такие тяжелые и такие неповоротливые, словно их взяли напрокат из музея каменного века. А сами быки невысокие и приземистые, они как будто вырезаны из дуба. Но у них такие выразительные глаза. Почти как у людей, с длинными ресницами, на которых лежит густой иней. Сегодня девушка с быками, запряженными в сани, останавливается у костра перед нашей землянкой. Она бросает быкам охапку сена из того, что нагружено на сани. Накошенное летом сено можно вывозить из этой болотистой местности только зимой.

Когда животные начинают жевать сено, девушка подсаживается к костру и греется.

Сразу становится ясно, что она не русская. У нее смуглая кожа, миндалевидный разрез глаз. Разве эта девушка не с Востока?

Но она совсем не радуется, когда сидит у костра перед нашей рождественской хижиной. Она бедная ссыльная в лаптях и грубом платке на голове.

В Германии мои близкие подумают, что у меня все хорошо. Я дал письмо одному из дистрофиков, которого отправляли на родину. Даже если у него по пути отберут письмо, он запомнил мой адрес.

Он им расскажет, что я, как активист, живу в городе Осташков в отдельном доме в настоящей комнате.

«Слава богу! — скажут они дома. — У него все хорошо!»

И вот сегодня Рождественский сочельник. С недавнего времени у нас уже нет керосина для ламп. Несколько сосновых лучин освещают теплым светом нашу закопченную землянку.

На дощатом столе стоит маленькая елочка.

Наш повар очень постарался, чтобы приготовить праздничное угощение. По пятьсот граммов картофельного пюре и аппетитные кусочки баранины к нему!

Зато в следующие дни придется снова урезать всем пайку.

Но один день все равно ничего не изменит.

Ведь сегодня Рождество: мы едим горбушки хлеба, которые запиваем сладким чаем.

Мы рассказываем нашему начальнику, что в Германии сегодня большой праздник.

— Да, да, да! — кивает он и приносит из-за своей перегородки мешочек с махоркой.

— Это вам подарок от начальника к Рождеству. Подходите по очереди! — снова пытается выдвинуться на передний план Юпп. — Но чтобы никто не подходил по два раза!

Начальник запускает руку глубоко в мешок с махоркой и высыпает каждому в раскрытые ладони целую горсть.

— Большое спасибо! — Семьдесят раз. А потом еще раз.

— Теперь вы сами видите, что такое советский человек! — кричит через наши головы Юпп.

Тихая ночь, святая ночь! Начальник сидит среди нас и слушает, как мы поем. Он сидит с сияющим взором, как мастер на заводе, который радуется, глядя на своих практикантов. В будущем они снова станут большими людьми, в то время как он сам по-прежнему будет занимать свой скромный пост. В лесной глуши, где над кронами темных деревьев в небе догорает красноватое зарево.

— Что это, металлургический завод в Горьком или северное сияние? — спрашиваем мы друг друга.

Об этом можно вести долгие дискуссии, когда ты в бригаде лесорубов, а на дворе Рождество.

Но можно вести задушевные беседы и на другие темы.

В этот рождественский вечер я познакомился с Берндом, коренастым мужчиной с большой головой.

— Можно мне немного послушать? — говорит он, подсаживаясь к нам.

Я вместе с еще одним приятелем пытаюсь в этот момент вспомнить строки из стихотворения «Прометей» Гёте.

Быть может, ты хотел,Чтоб я возненавидел жизнь,Бежал в пустыню оттого лишь,Что воплотилНе все свои мечты?[1]

Бернд помнит наизусть всего «Прометея» и подсказывает нам стихотворные строки.

Необычный человек, когда узнаешь его поближе. По профессии он повар. Он бывал в горном массиве Монте-Роза (4634 м, на границе Швейцарии и Италии. — Ред.) в Пеннинских Альпах и в Ватикане.

— Существует тысяча шестьсот восемьдесят самых разнообразных соусов и подливок! — говорит Бернд.

Его воспитывали монахи конгрегации паллоттинцев.

— Наряду с иезуитами самый благородный орден! — как я слышал.

Для Черчилля он изобрел специальный рецепт приготовления омаров. Омары «А-ля Черчилль».

Для генерала Дитля он готовил мясо бычков так, как готовят жаркое из мяса северных оленей (Дитлю со своими горными стрелками пришлось воевать и мерзнуть под Мурманском. — Ред.).

Бернд дружит с индийским раджой, с которым познакомился в Висбадене.

Его невеста — наследница горнолыжного отеля, который расположен между крупнейшими городами Норвегии Осло и Берген.

Его мать норвежка.

У Бернда большие карие глаза. В них есть что-то звериное, как у скандинавского бога лесов.

Однако его лицо добродушное. Глядя на него, никогда не поверишь, что он так много повидал на свете.

Теперь Бернд мой друг.

Когда в первый день после Рождества мы сидим в землянке и штопаем уже порядком износившиеся рукавицы, я рассказываю ему о своих отношениях с женой.

— Возможно, это не имеет большого значения! — говорю я ему. — Но, может быть, ты все же послушаешь, мою историю?

Не кто иной, как Бернд, передает мне привет от Мартина Цельтера. Прихватив с собой санки, наши ходили на продовольственный склад за продуктами. По пути на склад они встретили курсантов. Их все еще заставляли, как лучших пленных, таскать санки. Пока еще не было и речи о начале занятий в школе!

Я был очень рад, что Мартин обратился именно к Бернду, чтобы передать мне привет.

До конца декабря мы продолжали валить деревья. За эти двенадцать дней мы довольно сильно похудели. Но мы всеми силами старались не влачить жалкое существование пленного.

Когда мы обнаружили, что по ночам Юпп ходил в наш хлебный склад, который мы устроили рядом с нашими нарами, то решили, чтобы двое наших надежных товарищей легли спать рядом с хлебным складом. Ночью они сделали вид, что уснули.

Но сами зорко наблюдали за хлебным складом сквозь щели в нарах.

— Мы видели, что он жевал! — подняли они тревогу.

Юпп пытался отговориться тем, что это якобы была его собственная порция хлеба, которую он ел, когда готовил для нас пайки.

— Ах, твой собственный хлеб?!

Юпп продолжал настаивать на своем. По его словам, он не может съесть весь свой хлеб за один раз, поэтому оставляет часть горбушки на ночь.

— Так много?! — не отставали мы от него. — Мы все сразу съедаем свой хлеб. А у тебя, оказывается, нет аппетита! Но это все от того, что ты тайно жрешь из общего котла!

— Мне разрешил начальник! — защищался он.

— Начальник не мог разрешить тебе жрать наш суп! Ты понимаешь это? Мы тебе не какие-нибудь глупые пленные! Не забывай об этом! Теперь нам понятно, почему работавшие в лесной бригаде пленные быстро становились дистрофиками! На Новый год мы отправляемся в лагерь. Мы напишем на тебя докладную! То, что ты вытворяешь, — это саботаж!

От злости Юпп аж позеленел:

— Мне теперь понятно, почему они не хотят иметь в школе таких умников, как вы!

Юпп бежит жаловаться на нас начальнику. Кажется, у нашего переводчика тоже рыльце в пушку!

Только бы дождаться Нового года!

Утром 31 декабря каждый из нас получает по две порции супа. Это питание на целый день. Кроме того, нам выдают и по шестьсот граммов хлеба.

Когда мы, готовые к выступлению, выстраиваемся перед землянкой, Юпп начинает орать на нас:

— Вы должны оставить свои вещи здесь!

Чтобы он мог во время нашего отсутствия все спокойно перерыть? Ну уж нет. Мы забираем свои вещи с собой.

— Вам все равно придется тащить их опять назад! — пытается уговорить нас Юпп.

— Это наше дело! — отвечаем мы.

Сплоченной группой мы маршируем по заснеженному лесу.

— Так, как поступили мы, должны поступать все пленные! — гордимся мы своим поступком.

Мы быстро движемся вперед вместе с нашими пятью санями, на которых установлены ящики. В эти большие ящики мы уложили несколько человек с обморожениями или высокой температурой. Вот уже и просека с трубопроводом высотой в рост человека.

Когда мы подходим к избе, за окном которой когда-то стояла женщина, то это означает, что мы прошли половину пути. Теперь остается лишь пересечь долину. А там посмотрим!

Или мы пойдем прямо, или повернем налево!

Если мы пойдем прямо, то попадем на территорию школы.

Если повернем налево, то это будет означать, что мы уже относимся к лагерю!

Я не решаюсь поднять голову, когда тяну за веревку саней. Остались последние сто метров.

Здесь дорога идет в гору, и приходится волей-неволей низко опускать голову, когда надо изо всех сил налегать на веревку.

— Послушай! Он идет прямо! — говорит идущий рядом со мной Бернд.