Путём всея плоти - Сэмюель Батлер

Говорят, для побывавших на пороге смерти возвращение сознания ещё мучительнее, чем былая его потеря; так было и с моим героем. То, что он не умер во время одного из приступов беспамятства, казалось ему, больному, обессиленному, беспомощному, верхом изощрённой жестокости. Он думал, что, может быть, ещё поправится, но только для того, чтобы чуть позже снова погрузиться в бездну стыда и скорби; тем не менее, он день ото дня именно поправлялся, хотя так медленно, что и сам этого не замечал.

И вот в один прекрасный день, недели через три после того, как он впервые пришёл в сознание, сиделка, ухаживавшая за ним и очень хорошо к нему относившаяся, выкинула какое-то шутливое коленце, и это его позабавило; он рассмеялся; она захлопала в ладоши и объявила, что он снова станет нормальным человеком. В нём загорелась искра надежды, вернулось желание жить. Почти с самого этого момента его мысли всё реже обращались к ужасам прошлого и всё чаще к тому, как лучше всего встретить будущее.

Самым большим его страданием были мысли о родителях, о том, как он посмотрит им в глаза. Ему по-прежнему представлялось наилучшим и для себя, и для них, если он полностью порвёт с ними, заберёт деньги, какие уж ему удастся забрать у Прайера, и уедет куда-нибудь на край света, где не будет никого из знавших его в школе и колледже, и начнёт жизнь с начала. А может быть, он отправится на золотые прииски в Калифорнию или Австралию, о которых в то время ходили самые неимоверные слухи; и может быть, даже разбогатеет там, а много лет спустя вернётся уже стариком и поселится в Кембридже. Он строил эти свои воздушные замки, и искра жизни разгоралась пламенем, и он затосковал по здоровью и по свободе, которая теперь, когда уже прошла такая часть его срока, была не так уж далека.

Дальше всё стало вырисовываться более отчётливо. Что бы ни случилось, священником ему не быть. Для него будет практически невозможно найти место в приходе, даже если бы он этого хотел, а он этого и не хотел. Теперь он ненавидел ту жизнь, которую вёл с тех пор, как начал готовиться к рукоположению; он не мог бы привести тому никаких доводов, он просто испытывал отвращение в этой жизни и больше её не желал. Раздумывая над перспективой снова стать простым мирянином, пусть даже сколь угодно запятнанным, он возрадовался постигшему его и даже это своё тюремное заключение, казавшееся поначалу несказанным несчастьем, стал воспринимать как благо.

Может быть, такое резкое изменение обстоятельств его жизни ускорило перемены в его убеждениях, подобно тому, как коконы шелковичных червей, когда их перевозят в корзинах по железной дороге, от перемены температуры и от тряски созревают раньше положенного им срока. Как бы то ни было, его доверие к рассказам о смерти, воскресении и вознесении Иисуса Христа и, следовательно, вера во все остальные христианские чудеса улетучились у него раз навсегда. Исследование, которое он провёл по назиданию мистера Шоу, сколь бы поверхностным оно ни было, произвело на него глубокое впечатление, и теперь, когда он достаточно оправился, чтобы читать, он сделал Новый Завет предметом пристального изучения, штудируя его в том духе, какого пожелал ему мистер Шоу, именно же, как тот, кто не желает верить и не желает не верить, а заботится только о том, чтобы выяснить, следует ли ему верить или нет. Чем дальше он читал в этом духе, тем больше ему казалось, что чаша весов склоняется в сторону неверия, пока, наконец, никаких сомнений более не оставалось, и он вполне отчётливо увидел, что пусть всё остальное будет правдой, но повесть о том, что Христос умер, снова ожил и был унесён с земли сквозь облака на небо, непредвзятыми людьми нашего времени принята быть не может. И это хорошо, что он понял это, пока ещё не поздно. Так или иначе, он бы всё равно столкнулся с этим вопросом — рано или поздно. Он, возможно, увидел бы это много лет назад, если бы его не одурачивали люди, которым платили за то, чтобы его одурачивать. Что, спрашивал он себя, если бы он сделал это открытие не сейчас, а спустя годы, когда бы уже глубоко вошёл в жизнь священника? Хватило бы ему мужества посмотреть правде в глаза или, что более вероятно, не изобрёл ли бы он какого-нибудь убедительного повода продолжать мыслить, как прежде? Хватило бы ему мужества уйти даже с нынешней викарной должности?

Он знал, что нет, не хватило бы, и он не знал, за что благодарить больше — за то, что ему была показана его ошибка, или за то, что он был взят в оборот так, что ему вряд ли удастся ошибаться и впредь, и взят в тот самый момент, когда он сделал это открытие. Цена, которую ему пришлось заплатить за такое благодеяние, мизерна по сравнению с самим благодеянием. Разве это цена за то, что твой ранее очень трудный долг сделался для тебя совершенно ясен и легко выполним? Ему было жаль отца с матерью, ему было жаль мисс Мейтленд, но себя ему уже не было жаль совсем.

Он только недоумевал, как это он до сих пор не замечал, что до такой степени ненавидит это своё священническое поприще. Он знал, что особой любви к нему не испытывал, но если бы его спросили, ненавидит ли он по-настоящему, он сказал бы «нет». Надо полагать, люди нуждаются в чём-то внешнем, чтобы разобраться, что им нравится, а что нет. Наши самые устойчивые пристрастия происходят большею частью не от самоанализа или иного осознанного мыслительного процесса, а от принуждения, заставляющего сердца наши открыться благой вести, провозглашённой для них кем-то другим. Мы слышим, как кто-то говорит, что вот то-то есть то-то, и в сей же миг заложенное в нас зерно мысли врывается в наше сознание и восприятие.

Всего год назад он принудил себя открыться проповеди мистера Хока; потом он принудил себя открыться Колледжу духовной патологии; теперь он, как борзая на охоте, преследует чистый и наивный рационализм; может ли он быть уверен, что нынешний его образ мыслей продержится дольше, чем предыдущие? Нет, уверен он не был, но ощущал, что стоит теперь на более твёрдой почве, чем когда-либо прежде, и сколь мимолётными ни случись быть его нынешним суждениям, он не сможет ими поступиться, доколе не увидит причины их изменить. А это, рассуждал он, было бы для него совершенно невозможно, оставайся он в окружении таких людей, как его родители, или Прайер с его друзьями, или настоятель его прихода. Все эти месяцы он наблюдал, размышлял, впитывал, не более осознавая процесс своего умственного развития, чем школьник осознаёт развитие телесное, но смог ли бы он признаться себе в этом развитии, смог ли бы поступать в меру своих возросших сил, если бы оставался в близком общении с теми, кто доказательно заверил бы его, что он галлюцинирует? Всё так сошлось против него, что его собственных сил для противостояния не хватало, и он теперь сомневался — а хватило бы для его освобождения шока не столь сильного, какой был ниспослан ему?

Глава LXV

Лёжа в больничной постели и медленно, день за днём поправляясь, он пришёл, наконец, к заключению, к которому рано или поздно приходят почти все, именно же, что на свете очень мало таких, кто хоть на полушку заботится об истине или хоть сколько-нибудь убеждён, что верить в истинное праведнее и лучше, чем в неистинное, пусть вера в неистинное выглядит на поверхностный взгляд в высшей степени удобной и целесообразной. И, однако же, только этих немногих можно назвать верующими хоть во что бы то ни было, тогда как все прочие — просто замаскированные неверующие. Эти последние, может статься, в конечном счёте и правы. На их стороне большинство и благосостояние. У них есть всё, чем рационалист измеряет правильное и неправильное. Правильное, считает он, есть то, что кажется правильным большинству разумных, обеспеченных людей; более надёжного критерия у нас нет, но на чём замешаны выведенные таким образом заключения? Попросту говоря, на том, что заговор молчания вокруг предметов, чья истинность или неистинность при объективном рассмотрении стала бы совершенно очевидной, считается не только допустимым, но и праведным, и так считают именно те, что претендуют на звание — и получают за это деньги — верховных хранителей и учителей Истины.

Эрнест не видел никакой логической возможности миновать такое заключение. Он видел, что веру первых христиан в сверхъестественную природу Христова воскресения можно объяснить и без привлечения чудес. Объяснение лежит прямо перед глазами, стоит только применить немного усилий; его снова и снова предлагали миру, и ни разу никто всерьёз не пытался его опровергнуть. Как это возможно, что Дин Арнольд, например, который сделал Новый Завет своей специальностью, не смог или не пожелал увидеть то, что так очевидно для Эрнеста? Могла ли быть этому иная причина, кроме как нежелание это увидеть, и коли так, не изменник ли он делу истины? Так, но при этом, не почтенный ли и не преуспевающий ли он муж, и не точно ли так, как Дин Арнольд, поступают и все вообще почтенные и преуспевающие мужи, такие, например, как все епископы и архиепископы, поступающие точно так, как поступил Дин Арнольд, и не сделало ли это их поступок праведным, будь то акт людоедства или детоубийства, а даже и укоренившаяся неправдивость ума?