Путём всея плоти - Сэмюель Батлер

Согласно тюремным правилам, он имел возможность получить и послать письмо после трёх месяцев заключения, и также имел право на одно свидание с другом. Получив моё письмо, он сразу же пригласил меня, и я, разумеется, пришёл. Я нашёл его сильно изменившимся и очень слабым; даже переход из больницы в камеру, где мне было разрешено с ним встретиться, и возбуждение от этой встречи оказались для него слишком большим напряжением. Поначалу он был просто неживой, и мне было так больно видеть его в таком состоянии, что я готов был уже прямо не сходя с места нарушить все данные мне инструкции. Однако я сдержался и заверил, что помогу ему, как только он выйдет из тюрьмы, а когда решит, что будет делать, пусть приходит ко мне за деньгами, которые ему для этого понадобятся, если не получит их от отца. Чтобы не сконфузить его, я сказал, что его тётушка на смертном одре поручила мне нечто в этом роде, буде возникнет критическая ситуация, так что я фактически просто отдам то, что оставила ему она.

— В таком случае, — сказал он, — я не возьму 100 фунтов у отца, и я никогда больше не увижу ни его, ни мать.

— Возьми эти 100 фунтов, Эрнест, — сказал я, — возьми все деньги, какие только можешь, а потом не встречайся с ними, если не хочешь.

Нет, на это Эрнест не пойдёт. Если он возьмёт деньги, он не сможет порвать с ними, а он хочет именно порвать. Я подумал, что если моему крестнику достанет силы воли выполнить задуманное и полностью порвать с отцом и матерью, он много выиграет в жизни, — и так я и сказал.

— То есть они вам не нравятся? — спросил он с удивлённым видом.

— Не нравятся? — отвечал я. — Это же страшные люди.

— Ну, — воскликнул он, — это лучшее, что вы для меня сделали! Я-то считал, что всем… всем немолодым людям нравятся мои мать с отцом.

Он собирался назвать меня старым, но мне было только пятьдесят семь, и я не собирался этого терпеть и скорчил мину, заметив его заминку, что и привело его к «немолодым».

— Раз уж на то пошло, — сказал я, — могу добавить, что в вашей семье все страшные люди, кроме тебя и тёти Алетеи. В каждой семье большинство — чудовища; если в каждой большой семье найдётся один-два приличных человека, то и на том спасибо.

— Спасибо вам, — ответил он с искренней благодарностью. — Теперь я, пожалуй, всё выдержу. Я приду к вам, как только выйду отсюда. До встречи. — Ибо надзиратель сообщил нам, что отведенное для свидания время истекло.

Глава LXVII

Как только Эрнест узнал, что никакие деньги по выходе из тюрьмы его не ждут, он понял также, что его мечтам об эмиграции и фермерстве конец, ибо сам он ходить за плугом или размахивать топором сколько-нибудь долгое время не сумеет, а нанимать кого-то ему будет не по карману. Именно это сыграло главную роль в его решении порвать раз навсегда с родителями. Вот если бы он уехал, тогда отношения поддерживать было бы можно, потому что дальность расстояния не дала бы им вмешиваться в его жизнь.

Он знал, что мать с отцом будут возражать против разрыва; они захотят хранить вид доброты и всепрощения; им, кроме того, не захочется терять власть над ним и возможность над ним измываться; но он также очень хорошо знал, что покуда он с ними в одной упряжке, они будут тянуть в одну сторону, а он в другую. Он не хотел более быть «из благородных», а хотел «пойти в народ», начав с нижней ступени социальной лестницы, где никто не знал бы о его позоре, а если бы кто и знал, не имел бы ничего против; отец же с матерью хотели бы, чтобы он оставался среди чистой публики, пусть на самом краю, перебиваясь на нищенском жаловании и не имея никаких видов на продвижение. Эрнест уже довольно пожил среди бедноты, чтобы знать, что портной, если не будет пить, а будет заниматься своим делом, может зарабатывать больше, чем чиновник или викарий, а тратить меньше, потому что не вынужден выставляться напоказ. У портного, к тому же, больше свободы и больше возможностей пробить себе дорогу в жизни. Эрнест немедленно решил, павши уже так низко, пасть ещё ниже — безотлагательно, без истерик, с решимостью подняться вновь, — а не цепляться за полы некой респектабельности, которая заставляла бы его жить лишь на подачки и при этом платить грабительскую цену за то, без чего ему будет гораздо лучше.

Он пришёл к этим выводам скорее, чем если бы исходил из того, что ему запомнилось из высказываний тётушки касательно «целования земли». Они произвели на него сильное впечатление благодаря, может быть, своей краткости; позже, когда он узнал историю о Геракле и Антее[233], она вошла в число тех немногих захвативших его древних легенд, что составляли весь его долг перед античной классикой. Тётушка хотела, чтобы он научился плотничать, что стало бы его способом целовать землю на случай, если его станет одолевать его собственный Геракл. Теперь уже слишком поздно — так, во всяком случае, он думал, — но конкретный способ претворения в жизнь тётушкиной мысли — это частность; можно целовать землю сотней других способов, не обязательно становясь плотником.

Всё это он рассказал мне при разговоре, и я изо всех сил старался его в этом ободрить. Он проявлял настолько больше разумности, чем я за ним прежде признавал, что я поуспокоился на его счёт и решил дать ему играть свою игру, сам оставаясь, однако, наготове на случай, если игра зайдёт слишком уж далеко. Он не хотел более иметь ничего общего с отцом и матерью не только лишь потому, что чувствовал к ним неприязнь; если бы одно это, он бы как-нибудь с ними смирился; но внутренний голос отчётливо предостерегал его, что если он совершенно порвёт с ними, у него ещё будет случай добиться успеха, тогда как позволь он им хоть как-то на себя влиять, хотя бы дать знать, где он находится, и они непременно станут на его пути и в итоге погубят. Единственный свой шанс просто даже сохранить жизнь он видел в абсолютной независимости.

Мало того — если этого может быть мало, — у Эрнеста, как, надо полагать, и у большинства молодых людей, была вера в своё предназначение, основания которой, однако же, не были видны никому, кроме него самого. По праву или нет, но он про себя считал, что обладает силой, которая позволит ему, если он применит её по-своему, когда-нибудь вершить великие дела. Он не знал, когда, где и как настанет его час, но не сомневался, что непременно настанет, несмотря ни на что, и лелеял надежду, что сумеет уловить этот час, когда он настанет, ибо то, что ему предстоит тогда совершить, никто не сделает так, как он. Все говорят, что в наши дни не осталось больше драконов и великанов, с которыми мог бы сразиться настоящий смельчак; по его же ощущению, их и теперь было ничуть не меньше, чем в прошедшие времена.

Дикая вера — человек, сидящий в тюрьме, считает себя призванным и пригодным для высокой миссии! — и всё же не думать так он не мог, как не мог не дышать; это было в нём глубоко органично, и именно в этих видах, более чем в каких-либо других, желал он порвать все связи с родителями; ибо он знал, что если грядёт такой день, когда и перед ним откроется ристалище, в коем честью будет прибежать к финишу в первых рядах, отец с матерью будут первыми, кто позволит ему бежать, но и помешает его бегу. Они уже были первыми, кто сказал ему, что надо участвовать в таких состязаниях; они же будут первыми, кто подставит ему подножку, если он поймает их на слове, а потом сами же будут укорять его за то, что не победил. Путь к любым достижениям будет для него закрыт, если он не освободится от тех, кто вечно тянет его назад, в обыденность. Обыденность он уже взвесил на весах и нашёл слишком лёгкой[234].

Перед ним открывалась возможность навсегда скрыться от тех, кто терзает его сейчас и не даст оторваться от земли, когда придёт час взмыть в небо. Она бы никогда не открылась, если бы не тюрьма; не будь тюрьмы, ему бы не сломить силы инерции и рутины; и также вряд ли появилась бы она, не лишись он всех своих денег; ибо тогда пропасть была бы не столь широка, и у него всё равно остался бы искус перебросить через неё дощечку. Итак, он теперь радовался и потере денег, и тюрьме: благодаря им он мог теперь преследовать свои самые подлинные и долговременные интересы.

Порой, когда он вспоминал о матери, которая, как он считал, по-своему его любила, которая будет плакать о нём и печалиться, а может быть, даже заболеет и умрёт, а на нём повиснет вечная вина, — тогда его решимость колебалась. В такие времена он почти готов был отказаться от своих планов; но с тех пор как он узнал, что я их от души одобряю, внутренний голос, звавший его никогда более не видеться с отцом и матерью, делался всё громче и настойчивее. Если он не может порвать с теми, кто мешает и будет мешать ему жить, в тот момент, когда для этого недостаёт всего лишь малой толики усилий, то все его мысли о предназначении — пустые мечты; что по сравнению с их ценностью перспектива получить сто фунтов от отца? Он по-прежнему ощущал ту боль, которую причинил отцу и матери его позор, но силы его прибывали, и он теперь размышлял так, что коли раньше ему приходилось принимать всё, что ни выпадет от них как от родителей, то пусть теперь они примут то, что выпадет им от него как от сына.