Молитва к Прозерпине - Альберт Санчес Пиньоль

о Республике, а только о своей группировке. Мы живем в условиях лицемерного и нестабильного равновесия, потому что триумвиры ненавидят друг друга и между ними нет доверия. Они думают в первую очередь не о судьбе Республики, а о том, как уничтожить соперников. В прежние времена генерал думал бы только об общем благе и не остановился, пока ему не удалось бы распять этого Либертуса на кресте. Но триумвират все извратил. Цезарю нужны деньги, и он желает только обогатиться. Зачем ему тратить время, убивая всяких оборванцев? В свое оправдание он заявил, что Сенат доверил ему войско и поручил важную задачу охраны границы с Галлией, и отправился на север! Именно там, грабя богатые земли галлов, он сможет разбогатеть, а не здесь, сражаясь с отрядами полоумных нищих. Кроме того, уезжая на север, пока восстание Либертуса еще не совсем подавлено, Цезарь таким образом подложил свинью Помпею и Крассу.

– А эти двое мужей? Помпей и Красс?

Цицерон провел ладонью по лицу, словно желая отогнать ночной кошмар.

– Они оба являют собой жалкие примеры безумия, охватившего наше общество. Тебе известно, что много лет назад Красс разбил другое войско рабов, которое возглавлял Спартак. И какую награду он получил за это? Никакую. Победа над рабами, существами низшими, не может принести славы. Однако, если по какой-либо роковой случайности полководец терпит поражение, ему грозит страшный позор. Так вот: Красс не забыл, с каким трудом далась ему победа над Спартаком, и боялся, что история повторится с Либертусом. Поэтому, не дожидаясь приказа Сената отправиться на борьбу с рабами, он уехал в Азию!

– В Азию?

– Да. Красса считают самым богатым человеком в Риме, а значит, и во всем мире. Но на самом деле он жаждет славы. Он на свои деньги собрал войско и отправился на Восток, чтобы разбить наших старых врагов – парфян[68]. Он желает вернуться со славой нового Александра Македонского и потребовать власть. В этом заключался его план, и сейчас из-за Либертуса Красс поспешил привести его в исполнение и уже находится там, на восточной границе.

– А Помпей?

– Он сильно постарел и утомлен, поэтому слаб и ни на что не способен. У него все в прошлом. Сейчас, когда Цезарь отправился на север, а Красс – на восток, считается, что Помпей обладает наивысшей властью в городе. Но на самом деле его уже ничего не волнует. Он проводит дни, попивая фалернское вино[69], трахая дорогих путан и покуривая трубки с опием.

Цицерон вздохнул и продолжил:

– Я ничего не понимаю. Мой политический инстинкт обычно всегда помогал мне, но сейчас он бездействует, и мне неясно, правят ли нами теперь три тирана или вообще никто, что еще хуже. Вот так обстоят дела.

Мне никогда не доводилось видеть отца таким раздраженным и обессиленным. Но рассказать ему о тектониках было необходимо, дело не терпело отлагательств. Я объяснил ему их природу, описал их невероятную жестокость, их жажду разрушения и предупредил его, что в следующий раз на поверхность земли выйдут тысячи, десятки тысяч чудовищ. Их мощная армия уже двигалась наверх, к нам; дорогу они знали. И тектоны были голодны, очень голодны.

Я старался говорить спокойно и излагать как можно яснее, чтобы отец не принял меня за сумасшедшего. Цицерон слушал внимательно, но не знаю, поверил ли он моим словам, потому что он прекрасно умел скрывать свои мысли, когда хотел. В конце концов, передо мной был политик, а история, которую я ему рассказывал, казалась плодом безумной фантазии.

Я сомневался, поверил он мне или нет, но больше всего меня обидело другое. Хочешь знать, что именно, Прозерпина? Мне причинили боль не слова отца, а его молчание. Цицерон за все время нашего разговора не спросил, что я пережил за эти долгие семь лет. Отец не хотел ничего об этом знать. Более того, вероятно, он предпочитал ничего не знать. Только в конце нашей встречи, о которой я так долго мечтал, когда настало время ужина, он сказал:

– Раб, помогавший тебе принимать ванну, сказал мне, что у тебя большой шрам внизу живота.

Я поднял край туники и показал ему длинный шрам на левой стороне живота под пупком.

– Это сделали они, тектоны. Среди них есть один, который особенно меня ненавидит; его зовут Нестедум. У них есть такой обычай: когда какой-нибудь тектоник берет в плен врага, к которому испытывает особую ненависть, несчастного не убивают сразу. Ему сохраняют жизнь на протяжении недель и даже месяцев, а тем временем специально обученные чудовища, одновременно и врачи, и мясники, отрезают у него куски тела, но не убивают. Поверь мне, они так преуспели в своем жестоком искусстве, что пленник может сохранять сознание и дышать, даже когда от его тела практически ничего не осталось. Когда я попал в плен к Нестедуму, он сразу же потребовал, чтобы у меня вырезали почку.

Потрясенный до глубины души Цицерон воскликнул:

– Но почему?

Я посмотрел на отца так, как смотрят люди, которым задают вопросы, ответы на которые очевидны.

– Тектоны таковы, я же тебе объяснил, – сказал я ему. – А в другой раз они поджарили кусок моей печени, и Нестедум съел его, заставив меня лицезреть эту сцену.

После этого Цицерон не проявил ни малейшего интереса к моим дальнейшим скитаниям под землей. Ему стало страшно. Да, именно так. Он испугался тех ужасов, о которых я еще мог ему поведать, и понял, что мне пришлось спуститься за пределы загробного мира, что его сын вернулся из невероятных глубин, со дна самой ужасной из пропастей. Цицерон боялся узнать о позорных мучениях, которым я подвергался, о слабости моего духа, об унижениях, испытанных моими телом и душой. Если бы я рассказал все это, ему бы пришлось выслушать меня, понять и утешить, а он был самым непреклонным из римлян.

Отец сказал только:

– Марк, я говорю не о шраме, а о другом… Ты кажешься другим человеком.

Я ответил ему:

– А ты, напротив, совсем не изменился. Ты такой же, как всегда.

* * *

На протяжении следующих дней отец заставил меня, скажем так, принудительно восстанавливать силы и запретил мне выходить из дома под тем предлогом, что я нуждался в отдыхе и уходе. Все осмотревшие меня врачи сошлись во мнении: им никогда раньше не приходилось видеть столь изможденного человека. Они не ошибались, но я был достаточно проницателен и понимал истинную причину его распоряжения: Цицерон опасался, что я отправлюсь на улицы Субуры, а потом и прочих районов