Молитва к Прозерпине - Альберт Санчес Пиньоль

копотью с него сошел толстый слой накопившейся за долгое время грязи. Из-под него появилось тело, покрытое тысячами шрамов, не очень глубоких, но страшных на вид, словно какой-то жестокий великан развлекался, таская этого несчастного через заросли ежевики.

Знай же, дорогой друг, что я стараюсь ухаживать за ним как можно лучше и делаю все, что в моей власти. Но он появился в моем доме таким обессиленным, что, как я уже сказал, пока не может даже встать со своих носилок и лежит весь день. Мы с ним говорили только один раз, и я привожу тебе здесь все содержание нашего разговора.

– Ты потерпел кораблекрушение?

– Можно сказать и так. Но чтобы это слово отвечало действительности, надо заменить морские волны на каменный океан.

– Откуда ты явился?

– Из глубочайшей глубины глубин. И даже из недр более глубоких.

– Как зовут тебя и кто ты?

– Меня зовут Марк Туллий Цицерон, и я сын Марка Туллия Цицерона…

11

Я начал свою скромную молитву тебе, Прозерпина, со следующего утверждения: людям до такой степени претит всякая мысль о переменах, что они предпочитают перестроить весь мир, а не измениться самим. И в этой инертности душ корень всех зол.

В своих «Диалогах о метаморфозах духа человеческого» Рей Сельди пересказывает диалог двух философов. Первый утверждает, что перемены в жизни неизбежны и это видно на примере стариков: все они не похожи на самих себя в молодости. А второй отрицает его аргументы и заявляет, что народы, как и отдельные индивиды, претерпевают глубокие перемены только под влиянием внешних и случайных событий, в большинстве своем непредвиденных. А если человек или целый народ не испытывает мощного потрясения, он не меняется никогда, а просто стареет.

После семи, целых семи лет пребывания в плену, побегов и скитаний по подземному миру я смог убедиться на собственном горьком опыте: второй философ был прав. Если бы не эти годы невероятных мучений и страшных испытаний, я бы не изменился никогда и до сих пор оставался бы отпрыском римских аристократов, тщеславным юношей, чей дух и мозг слишком заняты амбициями, чтобы в них нашлось место милосердию и любви.

Но благодаря этим семи годам моя душа преобразилась. Как мог я не измениться после всего, что видел и выстрадал? Я видел множество иных цивилизаций, всегда будучи пленником или преследуемым беглецом, и одна из них выделялась особым стремлением к насилию – то был мир тектонов. Мою судьбу определяли мои ноги и милостивые друзья, которых очень изредка судьба помещала на моем пути: ни один из них не имел человеческого образа. И философ был прав: пройдя через тысячи мучений, через преследования, унижения и порабощение, узрев тысячи различных форм жизни, таких экзотических, что кажутся невероятными, человек становится иным и остается таким навсегда.

Но когда ты возвращаешься домой, изменившись в корне до самой своей сути, тебя ждет проблема столь же очевидная, сколь неразрешимая: твой дом перестал быть твоим домом.

* * *

Я попросил Аттика, чтобы меня как можно скорее отправили в Рим. На протяжении нашего краткого путешествия по морю матросы приняли меня за безумца: мой отрешенный и восторженный взгляд, устремленный в облака, казался им признаком человека, неспособного понять даже самые простые и обыденные вещи. Что особенного находит в небе тот, кто смотрит на него с безмерным восхищением и восторгом, словно только что поклонялся Бахусу? В небе нет ничего особенного, оно всегда на своем месте, над нашими головами. Так рассуждали моряки, потому что им не пришлось семь последних лет провести под землей.

Благодаря тебе, Прозерпина, я вернулся на поверхность земли и не верил своему счастью. Хочешь знать, дорогая, как звучат на латыни три самых прекрасных слова этого языка? Вот они: Caelum caeruleum est. Небо голубое.

Цицерон ждал меня на пороге нашего дома в Субуре. Он не сказал ни одного слова, а просто заключил меня в долгие, нежные и крепкие объятия. Мы оба делали над собой невероятные усилия, чтобы не разрыдаться. Римские патриции не плачут, и их сыновья тоже. Рабы помогли мне принять ванну и одеться согласно приличиям. Потом мы устроились на ложах триклиния во дворе и подкрепились фаршированными яйцами.

Первый вопрос, заданный мне Цицероном, был продиктован не столько отеческой любовью, сколько любознательностью:

– Мне известно, что ты исчез, провалившись в яму в Африке. Что там, в глубине?

– Много всего разного, – ответил я, пораженный таким всеобъемлющим вопросом. – География подземного мира необъятна. Мы – только кожура яблока.

– Мне кажется, я тебя понимаю, – сказал отец.

Нет, ничего он не понял, но потом наконец задал вопрос о моей судьбе:

– Тебе грозила смертельная опасность?

– Я умирал много раз.

Он не понял и этих слов тоже, но я хотел говорить о вещах более важных, чем мои страдания.

– Отец, – сказал я ему серьезно, – я должен сообщить тебе нечто срочное, не терпящее отлагательств.

Цицерон кивнул, приглашая меня продолжать.

– Они придут, – заявил я. – На самом деле они уже пустились в путь.

– Но кто – они? Кто придет? – спросил он меня с нежностью.

– Кто? Они! Тектоны, или тектоники!

Отец смотрел на меня, и на лице его было написано непонимание.

– Значит… вы ничего о них не слышали? – настаивал я.

– Решительно ничего. Я не знаю, о чем или о ком ты говоришь.

На несколько минут я погрузился в раздумья. Меня поглотило Логовище Мантикоры, и мне так и не удалось узнать, чем закончилась наша стычка с передовым отрядом тектонов.

– Ты просто исчез. Я отправил пятерых надежных рабов в Африку, чтобы они нашли тебя или, по крайней мере, узнали о подробностях твоей гибели. Только один из них вернулся, но его рассказ был неполон и совершенно непонятен, а сведения он добыл через третьи руки. Мы его, естественно, пытали, но выяснили только одно: тебя поглотила яма в пустыне. Поэтому я и спрашивал, что там, у нас под ногами.

– А остальные четверо?

– Марк, за последние семь лет случилось много разных событий. Вскоре после твоего исчезновения в Проконсульской Африке началось кровавое восстание рабов. Именно поэтому я посылал искать тебя только рабов: восставшие распинали на крестах всех свободных римлян. Кстати, четверо остальных рабов присоединились к восставшим, которых возглавляет некий Либертус.

Мой отец продолжил:

– Поначалу мятежников было мало, и они орудовали только в пустыне и на прилегающих к ней землях, но постепенно их отряд увеличился, и наконец, собрав достаточно бойцов, они решились