Молитва к Прозерпине - Альберт Санчес Пиньоль

Я отбивался изо всех сил, хрипло крича не своим голосом, но не мог совладать с той силой, которая увлекала меня вперед, тащила меня в подземный мир. В последнюю минуту мне удалось уцепиться руками за каменную глыбу, торчавшую из земли у самой кромки их норы. Клянусь тебе, Прозерпина, я готов был согласиться на то, что мне оторвут ноги, лишь бы не выпустить этот камень из рук.

Я поднял глаза и увидел поле боя на уровне земли. Это может показаться невероятным, но мой разум никогда еще не был так ясен, а взгляд столь внимателен. Мне вспоминаются картины нашего поражения, которые я увидел, цепляясь за камень. Меня обуял такой жуткий, беспредельный страх, что глаза мои видели эту сцену так, словно все действующие лица вдруг стали двигаться замедленно.

Я помню всех павших, мертвых и смертельно раненных. Помню, как надо мной шагали трехпалые лапы солдат тектонской тяжелой пехоты. И помню Куала вдали, с раздробленным черепом. Несчастный юноша бился в судорогах, а Сервус, стоя на коленях, обнимал его и плакал. Мне подумалось: «Это я убил Куала». Я помню также, что в моей голове мелькнула вдруг яркая картина: мысль о Родосе, старом тупике в Субуре, где мы играли когда-то с Гнеем-Кудряшом. А потом, когда судьба Куала и его быстрая смерть пробудили во мне зависть, меня вдруг посетила надежда.

Ситир пробивала себе дорогу сквозь отряд в дюжину тектонов. Она увидела меня и шла мне на помощь, убивая и раня врагов, преграждавших ей путь. Какая это была воительница! Когда-то в Субуре она поклялась защищать меня – ты помнишь, Прозерпина?

– Ситир! – кричал я. – Ситир!

– Птенчик!

Я протянул к ней руку, моля о спасении. Она оказалась совсем рядом и бросилась на землю, как ныряльщица в воду, изо всех сил стараясь дотянуться до моих пальцев.

И ей это удалось. Ее рука вцепилась в мою. Однако в таком положении самой ахии трудно было защищаться: она лежала на земле и могла отвечать на удары только одной свободной рукой. Толпа тектонов била ее по спине и колола своими копьями. Бронь Черного Камня недолго выдержала бы их натиск. Я заметил, я почувствовал, что тектоны сломали ей два ребра с правой стороны, и увидел гримасу боли на ее лице. Ситир удалось ногами и свободной рукой уложить двух противников, не отпуская моих пальцев! Но долго так продолжаться не могло, даже ахия на это не способна. Настоящий герой приказал бы ей отступить, пока не поздно, но я, Прозерпина, только умолял ее:

– Не покидай меня, не бросай меня, Ситир!

И тут я почувствовал, что меня тянут вниз с невероятной силой, которая сжимала мои щиколотки, сдавливала мои ноги. Какие-то невидимые руки, множество рук, тянули меня за ступни, голени и бедра. Никогда раньше я не испытывал такого ужаса и не осознавал с такой ясностью, что не смогу противостоять той силе, которая увлекает меня в глубины колодца.

Последней картиной наземного мира, которую я увидел, падая в темноту, были зеленые глаза Ситир: в них светились грусть, досада и ярость поражения. В них блестели слезы, и они были полны любви и печали, как клепсидра полна водой и временем.

Падать вниз и понимать умом и сердцем, что спасения нет, а есть только беспредельный ужас. Конец, конец всему. Смерть? Нет. Смерть казалась мне желанной, ибо то, что ожидало меня внизу, было в тысячу раз ужаснее. Есть нечто страшнее ужасного конца, Прозерпина, – это бесконечный ужас.

Часть вторая

В шестьдесят втором году до нашей эры Марк Туллий Цицерон оставил общественную деятельность. Победитель Катилины и спаситель Республики, самый добродетельный и образованный из римлян, бросил все, чтобы уединиться на своей вилле около родного города Арпинума[65]. Многие говорили, что таким образом он выражал свое неодобрение и презрение к трем новым фигурам в политике Республики: Помпею, Крассу и Цезарю. По мнению Цицерона, отца отечества, амбиции и эгоизм этих людей были несовместимы с республиканскими принципами, которые он всегда защищал. Он считал, что политика должна уподобиться римской матроне, «прямой, верной и честной», а триумвиры, по его мнению, были верны только себе самим.

Другие считали, что приход к власти триумвирата просто послужил Цицерону предлогом и его добровольное изгнание объяснялось иначе. Настоящей причиной такого поступка они считали исчезновение его любимого старшего сына Марка на юге Африки. Цицерон всегда винил себя за то, что отправил его в дикие края этой провинции, и впал в глубокую меланхолию, от которой его не смогли спасти ни книги, ни друзья, ни его сад.

Это продолжалось до тех пор, пока семь лет спустя он не получил письмо от своего старого друга Аттика.

Аттик Цицерону. Приветствую тебя.

Дорогой мой друг, мне нечасто доводилось браться за стило так поспешно и с такой радостью, ибо на Стромболи, где я сейчас нахожусь, со мной произошло чрезвычайное событие, которое непосредственно касается тебя и о котором я спешу тебе сообщить.

Мое увлечение природными явлениями привело меня на этот крошечный остров, расположенный напротив неаполитанского побережья. Он так мал, что на нем есть место только постоянно грохочущему вулкану и небольшому рыбацкому поселку. Из недр вулкана время от времени поднимаются довольно вонючие газы, которые местные грубияны с гордостью называют «пердежом Юпитера», и эти серные пары в воздухе в сочетании с рыбной диетой идут на пользу моему здоровью.

Однако дело в том, что сегодня рыбаки принесли мне какого-то человека. Эти бедняки не знали, как им поступить, и решили, что патриций сможет принять правильное решение. На самом деле случай этот довольно таинственный: как ни странно, незнакомец явился не из морских волн, а из недр вулкана. Рыбаки принесли его к дому, где я сейчас проживаю, на носилках, и он был так слаб, что не смог подняться с этого жалкого сооружения, а я не стал настаивать.

Поселяне рассказали, что сначала увидели, как этот человек спускался, а вернее, просто сползал по склону вулкана, не в силах шагать ровно и держать равновесие. Он был так черен, что поначалу показался им катившимся вниз обугленным бревном. Потом наконец рыбаки разглядели, что это человек, и побежали ему помочь, но он стал от них отбиваться, скорее рыча, чем пытаясь говорить, смотрел по сторонам невидящими глазами и, казалось, не слышал ни слов, ни криков. Они вымыли его и вместе с