Генетик - Анатолий Маев

— Друг мой, никто из нас не застрахован от состояния аффекта, — прокомментировал Ганьский.

— «А что материально вы можете дать ей? Надо у мужа спросить — как муж решит, так и будет», — процитировал Залп навязчивую фразу и передал тетрадь Аполлону Юрьевичу.

— Какие впечатления, уважаемый? — обратился к нему Ганьский.

— Полный бред! Галлюцинации, спроецированные на бумагу!

— Я пойду, — неожиданно сообщил Макрицын.

Но хозяин квартиры попросил его остаться. Затем попросил у Залпа разрешения еще раз ознакомиться с той частью записей, которые касаются его, и получил согласие.

— Напрасно ты назвал это бредом, — закончив читать, обратился к поэту Аполлон Юрьевич. — Уверяю, тебе есть смысл заучить все наизусть, чтобы попытаться избежать описанной трагедии. А что произойдет именно трагедия, у меня не вызывает ни малейших сомнений! Ты говоришь — галлюцинации? Не согласен. Поверь мне на слово — я слишком хорошо знаю Еврухерия и его необычные способности. И если говорю, что предсказанные им события, тебя касающиеся, более чем правдоподобны, так оно и есть.

— Останемся каждый при своем мнении, — ответил Залп. — Мне надо идти, завтра загляну после обеда.

Оставшись втроем, Ганьский в присутствии Кемберлихина стал пытать ясновидящего вопросами, рассчитывая получить хотя бы минимальную информацию по поводу рукописи, но ни к чему, кроме как к раздражению со стороны Еврухерия, его усилия не привели. Тот твердил одно и то же:

— Ничего не помню. Проснулся утром с петлей из простыни на шее. Вся голова в шишках. Тетрадь лежала на кровати. Ночью я спал. Один — Тамара Ивановна в Харькове.

Собравшись уходить, Макрицын взял рукопись, перегнул пополам и сунул в задний карман брюк.

Ганьский мгновенно изменился в лице.

— Одну секунду, Еврухерий!

Макрицын остановился.

— У меня к тебе одна маленькая просьба, — плохо скрывая волнение, произнес ученый.

— Слушаю, — сразу откликнулся ясновидящий.

— Премного благодарен, — прозвучало в ответ. — Я всегда ценил тебя за доброту и готовность пойти навстречу. Оставь мне, пожалуйста, тетрадь на пару дней. Сведения, касающиеся меня, представляются мне чрезвычайно важными и, несомненно, подлежат более глубокому изучению и осмыслению, для чего необходим открытый первоисточник перед глазами.

— Да можешь забрать себе ее навсегда! Мне она не нужна. Это что, и есть твоя просьба? — удивился Макрицын. И блеснул юмором: — Могу, если хочешь, автограф написать на обложке.

Кемберлихин засмеялся. Ганьский же ответил совершенно серьезно:

— Сочту за честь!

Ответ вызвал отрицательную реакцию ясновидящего:

— Тьфу ты, черт побери! Не-е, Аполлон, твою дурацкую манеру говорить уже не исправишь. Ну неужели нельзя было просто сказать: спасибо, Еврухерий!

— Извини, — произнес Ганьский, получая тетрадь из рук ясновидящего. — Речь, как группа крови, — одна на всю жизнь.

— Все. Пока. Я опаздываю — товарищи ждут, — сообщил Макрицын и поочередно пожал ученым руки.

— Ты забежишь перед моим отъездом? — грустно спросил Аполлон Юрьевич.

— Съезд на носу, вряд ли смогу. Увидимся, когда из Лондона вернешься.

Едва за Макрицыным захлопнулась дверь, Ганьский протянул Кемберлихину тетрадь:

— Читай, Федор. А я пока кофе приготовлю.

Аромат свежесваренного напитка быстро заполнил комнату. Федор Федорович никогда не возвращался к тексту повторно, потому что читал медленно и вдумчиво. Вот и теперь, попивая кофе, он анализировал каждую фразу, каждый поворот в развитии событий, изложенных рукой Еврухерия. За все это время Аполлон Юрьевич не проронил ни одного слова — он то неторопливо бродил по квартире, то усаживался на свое любимое кресло и просматривал утреннюю газету. Несколько раз продолжительно звонил телефон, но чье-то желание поговорить Ганьский проигнорировал.

Кемберлихину потребовалось более двух часов, чтобы прочитать рукопись.

— Твое мнение, Федор? — спросил Аполлон Юрьевич.

— Шок! — лаконично прозвучало в ответ.

Но Ганьский абсолютно не удивился. Задавая вопрос, он не рассчитывал на моментальный ответ — за многие годы дружбы он Кемберлихина узнал очень хорошо.

— Я могу надеяться на конкретику после того, как шок пройдет?

Математик молчаливо посмотрел на собеседника и закрыл глаза — размышлял.

— Что касается Александра, — после непродолжительной паузы заговорил Федор Федорович, — не верится, что такое можно предсказать. Что касается тебя, верится, что такое могло произойти. Чтобы Марина пошла на подобное? Нет, не верю! Есть же какие-то ограничения морально-этического характера, которые делают невозможными такие шаги!

— Когда речь идет о представительницах прекрасного пола, никаких ограничений нет, — возразил Ганьский. — Надоевшее, давно уже набившее оскомину утверждение, что женщина всегда остается загадкой, я считаю крайне опасным для перспективы совместного проживания. Когда загадка имеет место быть, никаких ограничений не существует. Во всех случаях! Без исключения! Но что, собственно говоря, подразумевается под словом — «загадка»? Ты можешь мне объяснить?

Ганьский входил в раж.

Кемберлихин в ответ лишь пожал плечами.

— Так вот, Федор, никаких загадок в женщине нет уже после первой ночи, проведенной вместе! А все то, что именуется загадкой, есть не что иное, как недосказанность, двуличие, цинизм, расчетливость, скрытность.

— Постой, Аполлон, категоричность далеко не всегда уместна. Если следовать твоей логике, я должен перенести эти определения и на Галочку?

— Безусловно, — не раздумывая, подтвердил Ганьский. — Уточнению подлежит лишь степень, бо´льшая или ме´ньшая.

Спокойный по складу характера, если не сказать флегматичный, Федор Федорович нервно заерзал в кресле.

— Ну, знаешь ли, Аполлон, всему есть мера! Позволь мне придерживаться своего мнения о собственной супруге. В конце концов, ты не истина в последней инстанции. Женщины, к твоему сведению, бывают разные.

— «Женщины думают, что все мужчины одинаковы, и в этом их сила; мужчины уверены, что все женщины разные, — это их губит», — процитировал Ганьский.

— Чьи это слова?

— Де ла Серна.

— Признаться, Аполлон, я никогда не видел в тебе женоненавистника, — разочарованно сообщил Федор Федорович. — Неужели ты и впрямь сказал то, что думаешь?

— Не только то, что думаю, но и то, что вижу! Однако давай оставим неприятную тему. Не ищи в моей экспрессии какой-либо конкретики. Равно как и намеков. Я лишен даже минимального желания вмешиваться в твою семейную жизнь. Все, что я говорил, — всего лишь обобщенное мнение. Да, я так считаю. И имею на это право! Ты придерживаешься других взглядов — ничего не имею против. Хочешь водки?

Кемберлихин не отказался. Несколько рюмок сорокаградусной сняли с ученых напряжение: расположившись друг против друга, они мирно беседовали.

— На кой черт тебе, Аполлон, понадобилась тетрадь Еврухерия?

— А ты что, не понимаешь, какую громадную, если не фатальную опасность она представляет? — живо откликнулся Ганьский.

— Чем? Кому? — искренне удивился Федор Федорович.

Аполлон Юрьевич взял тетрадь, быстро нашел нужную страницу и, указав пальцем на середину, произнес:

— Читай! Вслух читай!

«— Здравствуй, Велик! Играешь с ребятишками? — ласково поглаживая малютку по голове, спросила супруга Аполлона Юрьевича.

— Играю, черт бы побрал твоего мужа! — злобно ответил Велик. — Он же, негодяй, лечить меня отказался! Вот и прыгаю по турникам и перекладинам, как обезьяна африканская, вместо того, чтобы на съезде выступать».

— Ты хочешь сказать… — С широко открытыми глазами Кемберлихин медленно приподнялся с кресла. — Ты хочешь сказать…

— Да, да, именно, Федор! Более того, я абсолютно уверен в своей правоте! — не дав договорить, подтвердил Ганьский.

Потрясенный откровением друга, Федор Федорович так же медленно, как и вставал, опустился в кресло.

— И дай бог, чтобы я не опоздал! — добавил Аполлон Юрьевич.

Глава двадцать третья

Матрена Митрофановна Мерзлодуева слово свое держала всегда. В оговоренный срок, а именно за двенадцать дней до начала работы съезда, она позвонила Шнейдерману и сообщила, что заказ выполнен, можно забирать. Поскольку Боб Иванович был занят подготовкой к встрече делегатов, съездить в «Очаровашку» поручили одному из помощников Вараниева. Без малого сто комплектов одежды были привезены во Дворец выступлений и заседаний, арендованный на четыре дня для проведения съезда, и оставлены в подсобном помещении.

Приготовления к мероприятию подходили к завершению. Давно были набраны октябрята и пионеры, в основном из неблагополучных московских семей и родственников рядовых членов партии. В воодушевленных комсомольцев за умеренную плату согласились перевоплотиться студенты младших курсов московских театральных училищ. Сложнее оказалось обеспечить съезд ветеранами коммунистического движения: претенденты не прошли пробы, и режиссер-постановщик категорически, вплоть до разрыва контракта, не соглашался давать «добро» на их участие. В конце концов, компромисс был найден: от приглашения ветеранов с искаженными злобой физиономиями воздержались. Взамен решили привлечь страдающих легкой степенью сенильной деменции, логично рассудив, что пятнадцать-двадцать человек со старческим слабоумием, сидя в президиуме, фона не испортят, тем более что отобрали улыбчивых. По мнению Вараниева, участие в открытии четырех возрастных групп, от октябрят до пенсионеров, одетых в одинаковую красную одежду, усилит акцент на связи эпох и преемственности поколений.