Жизнь-река - Геннадий Гусаченко

— Здравствуйте, дети. Давайте, будем знакомиться, — предложила она, в первый раз войдя в наш девятый класс. Это — первая, самая распространённая ошибка начинающих педагогов.

— Давайте! — разом заорали «дети».

— Гусаченко, — назвала мою фамилию. Вместо меня вдруг поднялся Казаков. Шутка классу понравилась. Все заржали. Казаков, вихляясь, состроил рожу, завалился на парту. Смешно бесподобно!

— Казаков! — нервничая, выкрикнула другую фамилию молодая учительница. Мне ничего не оставалось, как встать за Казакова.

— Садитесь, Казаков, а вот Гусаченко сейчас расскажет, что задавал на прошлом уроке прежний учитель. Это была её вторая ошибка. Не следовало сразу обострять внимание на ученике, вольяжно разлегшимся за партой. Ведь явно ничего не знает и требовать от него вразумительного ответа домашнего задания — дохлый номер!

— А я не буду рассказывать, — даже не делая попытки приподняться с места, развязно ответил Казаков и загоготал: он же не Гусаченко! Смешно до опупения!

— Почему не будете?

— Не хочу…

— Тогда, Гусаченко, ставлю вам единицу!

Такого поворота шутки я не ожидал. Заполучить единицу напротив своей фамилии за просто так, нет, это слишком!

— Почему мне кол?! — заорал я, оторвавшись от «Таинственного острова», — Он не Гусаченко, а Казаков!

— Ах, вот как! В таком случае за то, что вы назвались Казаковым, вам тоже единица, — рассерженно ответила учительница. И это была её третья, последняя ошибка, на весь учебный год определившая неуправляемость классом. Неспособность донести знания до учащихся, не имеющих представления о порядочности, чести и совести. И началось!

Мы затопали ногами, задвигали партами, завизжали, а учительница принялась что–то объяснять, тыкать в карту указкой и часто оборачиваясь. Всё! Больше её никто не слушал. И на «посиделках» по экономической географии разве что только не стояли… на ушах!

Больше всех за передней партой разорялся Вовка Дергунов. Громко разговаривал, мешал мне «странствовать по необитаемому острову» вместе с героями Жюля Верна. Я достал из кармана резинку с петельками, надел на пальцы, вложил в неё туго скатанную из бумажки пульку, хорошо растянул, прицеливаясь в стриженый Вовкин затылок, и стрельнул. Пулька просвистела мимо. Учительница в это мгновение обернулась, хотела что–то сказать, и бумажная пулька стеганула её в открытый рот. Нервы «географички» сдали, самообладание покинуло. Она зарыдала и бегом к директору школы. Меня тоже туда. Учительница плачет, я плачу. Доказываю, что нечаянно. Чуть не исключили из школы.

Последним из «побитых» был «литератор». Лысый, сердобольный человечек с академическим знаком на лацкане затасканного, ещё студенческого пиджака. Был он бесконечно добр, обожал поэта Некрасова и сам был похож на его литературного героя Гришу Добросклонова. Всё пытался привить нам любовь к поэзии. Ходил в стоптанных валенках, с шарфом, обмотанным вокруг тонкой шеи. Умница, знаток классики, наизусть читавший «Евгения Онегина». Экспромтом сочинял стихи, любил рифмовать слова. Говорит, например:

— На вопрос ответит Рысякова Алла…

Та молчит, словно воды в рот набрала. Ни бэ, ни мэ, ни кукареку. И литератор выдает «перл»:

Рысякова Алла

Совсем мал–ло!

И вот этот самый «пиит» в валенках до колен и в шарфе был последней каплей, переполнившей чашу директорского терпения.

Я прибежал с физкультуры, ткнул лыжной палкой в пол, сбивая снег. Наконечник воткнулся. Острый штырь выдернулся из палки, остался торчать в полу. Я подёргал его туда–сюда. Не поддается. «Ну и чёрт с ним, пусть торчит, потом выдерну», — решил я, потому что звонок прозвенел, и все уже сели за парты. Вошёл «литератор» и с ходу наступил на штырь. Взвыл, высвободил из валенка босую ногу, подхватил её и заплясал на другой. Валенок, как прибитый к полу, стоял на штыре. На крик прибежал директор, однорукий Николай Иванович Смыков. Бесполезно было объяснять ему, что злополучный штырь я вбил не нарочно. Вызвали в школу отца…

Отец приехал, ввалился в учительскую в лохматой собачьей дохе с кнутом в руке. Широкий в плечах, да ещё в косматой рыжей дохе, он был огромен посреди тесной учительской. Сильно захмелевший, с маху стеганул бичом по столу. Грозно потребовал:

— Подать этого оболтуса сюда! Я покажу ему, как хулиганить!

И бичом по столу — хлясть, хлясть!

— Что вы, что вы! — замахали руками перепуганные до смерти учителя. — Гена — хороший мальчик! Это мы так… Побеседовать хотели… Нет, всё нормально. Не беспокойтесь…

— Ну, ладно, а то я сейчас всыплю ему вшивальника… Вот так! — хлестнул напослед отец бичом по столу, и шатаясь, удалился. Больше его в школу не вызывали. Строг был отец со мной, но не таю в душе обид на него, ибо сказано в Книге притчей Соломоновых: «Кто жалеет розги своей, тот ненавидит сына, а кто любит, тот с детства наказывает его». Гл. 13, (24). «Не оставляй юноши без наказания; если накажешь его розгою он не умрёт: ты накажешь его розгою и спасёшь душу его от преисподней». Гл. 23 (13, 14). И ещё: «Наказывай сына своего, доколе есть надежда, и не возмущайся криком его». Гл. 19 (18).

А директор завёл меня к себе в кабинет и ласково попросил:

— Гена, дружок, пожалуйста, оставь свои штучки. Учителей покалечишь — кто тебя, обормота, учить будет?

— Да я нечаянно, Николай Иванович…

— За «нечаянно» бьют отчаянно! Слыхал, небось? В другой раз сниму штаны и самолично ремнём отстегаю! Смотри у меня!

Бывало, вызовет за какую–нибудь провинность, укажет молча на стул, а сам по телефону разговаривает, пишет, книги перелистывает, с учителями беседует о школьных делах, журналы просматривает, на меня ноль внимания. Как будто и не сижу я вовсе перед ним на стуле уже битых два–три часа. Вдруг оторвётся от кипы бумаг, разложенных на столе, спросит как–бы невзначай:

— Ты всё понял?

— Да…

— Ступай…

Славный был директор Николай Иванович Смыков!

«Три богатыря»

Подъём в 04.00. Хотя и не выспался, пришлось вставать. Ночевал на плаву. В палатке душно. Донимали комары. Ныли ноги. Спал плохо. Погода отвратительная. Сильный ветер, река волнами вспучилась. Продвигаться вперёд на вёслах не достаёт сил. Но и берега нет. Один нескончаемый тальник. Пристать не к чему.

К полудню выдохся грести. Подвязался к полузатопленному тополю, решил отдохнуть. Хорошо, комаров нет, их отгоняет ветер. Покачиваясь на волнах, убаюканный их плеском и утомлённый вёслами, быстро заснул.

Проснулся через шесть часов. Долго же я спал! Разбудила пробежавшая мимо моторка. Ополоснув лицо речной водой, почувствовал себя бодрым и отдохнувшим. Распустил узлы капроновых шнуров, именуемых мною на морской лад «швартовыми», и плот стал удаляться от старого, отжившего свой век тополя.