Анна Леопольдовна - Фаина Гримберг

Моя комната настолько невелика, что я готова назвать ее каморкой. Здесь умещаются: кровать под пологом, небольшой низенький комодец дубового дерева, стол, два стула, туалет с зеркалом в раме деревянной резной. Здесь я сейчас пишу.

Перед домом в ограде находится большой пруд. Принц Антон всячески утешает жену, также говоря ей разные пустяки и описывая, как летом возможно будет кататься на этом пруду в шлюпке. Близ пруда – каретный сарай. Летом принцу и принцессе позволят отъезжать в карете сажени на двести от дома. Впрочем, это еще не известно достоверно и, возможно, и не будет позволено. Одна команда караульных солдат помещается в особой казарме у входа в ограду, другая – в нижнем этаже дома. Кажется, обоим командам запрещено сноситься между собой.

Мы подчинены также Николаю Андреевичу Корфу[110]. Ему принцесса и ее новорожденный сын обязаны тем, что остались в живых. Беременность принцессы подходила к концу, а из Петербурга не было никаких распоряжений. Николай Андреевич на свой страх и риск отправился в большой город Архангельск и привез оттуда повивальную бабку Анну Марию Ренард и кормилицу Христину Крон, жену бочара. Младенец окрещен иеромонахом Илларионом и получил имя Петра. Христина уверяет, будто монах принужден был подписать клятвенное заверение в том, что никому и никогда не станет говорить об этих крестинах. Такие же бумаги пришлось подписать и бабке и самой Христине. Она – спокойная, доброжелательная, хотя и невежественная женщина. У нее пятеро детей, и она очень боится, что ее не отпустят отсюда. Я как могу заверяю ее в честности Николая Андреевича. Долго ли он пробудет здесь? Порою я – от скуки и с тоски – принимаюсь воображать себя его женой. Он говорит со мною очень учтиво. Но я знаю отчего-то, что не изменю Андрею. Отчего не изменю? И отчего знаю? Бог весть!

Николай Андреевич получил дозволение возвратиться в Петербург. Я все представляю себе его глаза: внимательные, насмешливые, чуть прищуренные и, в сущности, добрые. Перед своим отъездом он снова успокоил Христину, сказав, что ее непременно отпустят назад в Архангельск. Он говорил со мной в гостиной, и разумеется, мне было приятно его общество. Мне кажется, он сожалеет искренне о моей горестной и нелепой судьбе. Он сказал мне, что принц и его семейство, а также я и Бина останемся в Холмогорах, и это еще не самое худшее. Также он открыл мне, что здесь в доме содержится принц Иван, однако точное местонахождение ребенка Николай Андреевич не открыл мне. Я благодарна ему за его доверительное отношение ко мне. Но не знаю, хорошо ли он поступил, когда показал мне письменное распоряжение императрицы на случай смерти принцессы. Я ужаснулась. Впрочем, ужас мой, и я сама это заметила тотчас, явился уже каким-то привычным для меня и унылым. Однако вот что сказано в бумаге:

«Ежели по воле Божией случится иногда из известных персон кому смерть, особливо же принцессе Анне или принцу Иоанну, то, учиня над умершим телом анатомию и положа во спирт, тотчас то мертвое тело к нам прислать с нарочным офицером, а с прочими чинить по тому ж, токмо сюда не присылать, а доносить нам и ожидать указу; и сие содержать в крепком секрете, чтоб о том никто другие не ведали…»

Но и этим откровения Николая Андреевича мне – увы! – не ограничились. Он рассказал мне подробности занятий новой императрицы, которые, впрочем (и подробности, и сами занятия), не оказались новостью для меня. Перед его отъездом из Петербурга ему наказано было допросить принцессу, меня и Бину вновь о драгоценностях, конфискованных после ареста Бирона. Причем обо мне сделана была особая приписка, собственной Ее величества рукой, следующая: «А ежели она запираться станет, то скажи, что я принуждена буду малера разыскивать, то ежели ей его жаль, то б она его до такого мучения не допустила».

Прочитав это, я невольно приложила руку ладонью к груди. Николай Андреевич поспешил мне сказать, что в пути догнал его курьер с предписанием, отменявшим предыдущее, поскольку искомая часть драгоценных украшений сыскалась в бывших покоях принцессы.

Ясное и грубое напоминание об Андрее словно бы ударило меня болезненно, больно в грудь, в сердце. Я сознавала его беззащитность, слезы невольные полились из глаз, я закрыла лицо ладонями.

Николай Андреевич сказал мягко, что очень сожалеет о моей несчастной судьбе. Вероятно, желая отвлечь и утешить меня, он заговорил о собственных трудностях жизни. Разумеется, ничто так не утешает, как зрелище или описание чужих горестей. Кого угодно, только не меня! Он говорил о дальнем пути возвращения в Санкт-Петербург, предстоящем ему; о своей жене, оставшейся при его отъезде с неуплаченными долгами и едва ли не в нищете. Лишь ходатайства нового вице-канцлера Воронцова и графа Разумовского, к которым Николай Андреевич рискнул обратиться, чтобы эти важные персоны ходатайствовали за него перед императрицей; и вот лишь эти ходатайства сделали так, что Ее новейшее величество пожаловала Корфу денежные суммы и деревни с крестьянами… Я, разумеется, знала, что он женат, и понимала, что для человека вполне естественно прежде всего полагать именно свои несчастья самыми значимыми; и тем не менее, что могут значить денежные недостатки его семейства в сравнении с моим заточением, вечным, должно быть…

Мы простились дружески. Я даже благодарна ему за то, что в последнем разговоре он показал некоторую мелочность; ежели бы он утвердился накрепко в своих возвышенных чувствах чести и добросердечия, мне было бы мучительно расставание с подобным человеком. Однако же я полагаю, он разочаровал меня вовсе не нарочно, то есть не для того, чтобы мне было легче расстаться с ним. Это была бы слишком тонкая игра…

Мы теперь в ведении майора Гурьева и капитан-поручика Вымдонского. Христина Крон отпущена домой в Архангельск, ей выдано денежное вознаграждение за ее труд кормилицы. Я стою у окошка в гостиной и бегу, лечу взглядом в это бескрайнее северное пространство. Я вспомнила одно мгновение, когда меня увозили из Петербурга… Кажется, сани внезапно убыстрили ход, и вдруг все мое существо охвачено было восторгом; то был восторг внезапного – озарением! – сознания полной определенности своей жизни, полет моей души в такт бегу саней и навстречу мукам и ужасам этой моей новой, четкой и страшно определившейся жизни, вызвал мгновенный, словно припадок, восторг…

После того, что открыл мне о действиях в случае возможной смерти принцессы Корф, я часто бываю охвачена ощущением жути, когда смотрю на нее. Она вдруг ясно, этой ясностью почти болезненного видения, представляется мне анатомированной и заключенной в спирт… Видение это полно жути и в то же время содрогается перед внутренним моим взором арабесками зловещего комизма…

Майор Миллер, один из наших стражей, находится здесь с женой, которой, естественно, запрещено вступать в общение с узниками. Караульные солдаты на дворе говорят о ней, будто она постоянно плачет. Но удивительны ли подобные приступы меланхолии? Бедная, она, в сущности, тоже является заключенной.

Разговоры караульных, частью улавливаемые мной, бывают крайне любопытны. Сочная, грубая и яркая речь, изобилующая непристойностями, представляет определенное очарование слуху. Кроме того, я, пожалуй, и не подозревала прежде, насколько в России ненавидят правящую династию. Великого Петра ненавидят за его «немецкое платье», как они это называют, а еще более – за введение регулярной армии и в особенности – за строительство флота. Обычное его прозвание в подобных разговорах черни: «поганец». Внук его, правивший недолго император Петр II, сын несчастного принца Алексея и принцессы Шарлотты, называется не иначе как «немкин сын» и за то презирается, то есть за свое происхождение по материнской линии. Старший брат Великого Петра, Иван Алексеевич, изображается слабоумным дураком. Отцу Петра и Ивана не могут простить его второго брака и зовут не иначе как «блядуном». Что же касается до первого в этой династии, царя Михаила Федоровича, то его однозначно полагают узурпатором. Твердят, что захватить престол помогли ему так называемые «казаки», вольные поселенцы на реке Дон. Разумеется, обещано было утвердить их вольность в соответственных документах, и, разумеется, это не было исполнено, за каковое неисполнение правящую династию честят еще и лживой. Всех жен отца и деда Великого Петра называют худородными. Но особенно достается женщинам-правительницам. Невозможно повторить ругательства, произносимые о женах Великого Петра. Обеих их порицают за блуд, а Екатерину, мать нынешней императрицы, еще и за то, что она правила, уже лишившись мужа. Отвращение простолюдинов к женскому правлению также трудно описать. Они возмущаются тем, что их принуждают присягать на верность женщинам-императрицам. «Волос у бабы долог, да ум короток!» – восклицают они. Или еще: «Бабе городами не владеть!» Об Анне Иоанновне говорится: «Анютка-поганка». Императрицу Екатерину и ее дочь Елизавету именуют не иначе как «блядь» и «сука», а Елизавету к тому же и «выблядком», поскольку мать прижила ее, равно как и ее старшую сестру, до венчания с государем…