Анна Леопольдовна - Фаина Гримберг

Мы поедем в Ригу, то есть нас повезут в Ригу. Это известно. Наконец-то появился врач, штаб-лекарь Манзе[106], но вряд ли его возможно подпускать к детям; кажется, единственным методом лечения, коему он следует неуклонно, давно уже сделалось кровопускание. Сегодня утром он хотел было пустить кровь служанке Наталье Абакумовой. Она завопила, будто ее резали, хотя он еще не успел взяться за ланцет. «Слово!»[107] – кричала она, – «Слово!». Надобно вам сказать, что означает это самое «Слово!», возглас, буквально парализующий всех, кто его слышит, включая и самого крикуна, в данном случае, крикунью, означает всего лишь возможность некоего важного доноса. Бедная Наталья – в болезни и горячке. Я сохранила присутствие духа среди общей растерянности и смело решилась указать помянутому Салтыкову на положение несчастной.

– Она бредит, – убеждала я его, – сама не понимает, что говорит.

Кажется, он прислушался к моим доводам. Это плотного сложения человек с круглощеким русским лицом, на котором явственно написаны сильный страх и смесь недоверия ко всему и ко всем и недалекого ума. В сущности, он – дальний родственник принцессы, ее бабушка Прасковия была урожденная Салтыкова.

В комнаты допущены местные женщины-простолюдинки для мытья полов. Они переговариваются между собой. Русские поражают меня своей подозрительностью и одновременно бесшабашностью. Эти женщины, выглядевшие такими перепуганными и настороженными, возили по дощатым полам тряпками, мохнатыми и косматыми, шумно передвигали лохани с места на место и успели наговорить множество совершенно крамольных речей. Застрельщицей выступила толстая белобрысая баба, похожая скорее на финку, нежели на русскую. И вот что она сказала:

– Не стало принца Ивана и после него государыню Лизавету посадили, а она станет за охотою ездить и все царство потеряет…

Тотчас заговорили наперебой, не опасаясь меня. Я наблюдала за ними и слышала далее следующее:

– Когда государыня-то ссаживала Антония Урлиха, так никто его не смел взять, а она послала любовника своего, поручика Жукова, он пришел, взял Антония за волосы, да и ударил об пол!

– Как бы ее самое кто за волосы не взял да не ударил!

– Ныне и в государыне-то правды нет: она наряжается в харю и гайкает. И она была сосватана, только замуж не пошла и села на царство, и ей было не владеть царством, а владеть было Антонию…

– Вот как ныне жестоко стало! Как была принцесса Анна на царстве, то в России порядки лучше нынешних были, а ныне все не так стало, как при ней было; слышно, что сын принцессы Анны, принц Иван, в российском государстве будет по-прежнему государем…

Я смутно припоминаю слова о безмолвии народа. Кто это сказал? Кажется, Мазарини?..[108] Уже не могу вспомнить, где я об этом прочла. И все же мне показалось, эти простолюдинки не боялись меня вовсе не вследствие своей глупости, а потому что понимали невозможность моего доноса на них. Им не откажешь в определенной тонкости ума.

Несчастной Наталье полегчало. Она, конечно же, не помнит, что говорила в бреду. Тем не менее ее взяли от нас и будут допрашивать. Какого вздора, вредного для нас всех, она наговорит при допросах, особенно если ее возьмутся пытать… Но не стану думать об этом. Незачем терзать себя размышлениями, совершенно бесполезными и пустопорожними.

Болезнь маленькой принцессы Екатерины мало-помалу проходит. Я напрасно сердилась на Салтыкова. Он добился разрешения задержать наш отъезд в Ригу до выздоровления маленькой принцессы. О Наталье ни слуху ни духу. Возможно, все обойдется. Но одно очевидно – нам ее более не вернут. И это худо, поскольку и без того служителей мало, а дела много.

Кажется, я начинаю понимать нашего тюремщика Салтыкова. Несомненно, он имеет и получает до чрезвычайности путаные и отменяющие одно другое предписания, большая часть их являются глубоко секретными и бестолковыми. Кроме того, он постоянно опасается, что чей-нибудь донос, чудовищный и нелепый, разом лишит его и чина, и должности, и имущества. Он вынужден лавировать, полагаться на собственные толкования приказов, и зачастую его поведение может представиться со стороны диковинным и не подчиненным никакой логике. К примеру, принцессе запрещено ходить на половину дома, занимаемую принцем, но мы, я и Бина, имеем такое право. Принц мрачен и раздражен. Он все еще живет иллюзиями. Кажется, он единственный из нас верит в отъезд за границу, в Германию.

Об Андрее стараюсь не думать вовсе. Я должна быть сильной. Возможно, я уже никогда не увижу моих родных и близких, моего любимого.

Мы в Риге. Мне следует очень экономно расходовать бумагу. Замок с башнями и обширными внутренними дворами. Надзор строг. Однако принц Людвиг получил разрешение навестить своего брата. Принц Людвиг направляется в Германию. Он успел рассказать брату о варварстве и тиранстве, творящихся в Петербурге. Аресты все еще следуют один за другим. Секретарь посольства Брауншвейгского герцогства застрелился после того, как ему угрожали кнутом на допросе. По-моему, принц уверен, что видится с братом в последний раз.

После отъезда принца Людвига Салтыков неожиданно сделался почти что либерален в своих распоряжениях. То есть он получил очередную порцию приказов, которые истолковал по-своему, на сей раз весьма гуманно. Принцу Антону и принцессе снова дозволено видеться и пользоваться общей спальней. Лето обещает быть теплым. Всем нам дозволено выходить во внутренний двор. Там повешены качели, и принцесса качается с удовольствием, вспоминая детство в Измайлове, во дворце бабушки. Втроем забавляемся игрой в кегли, то есть принц, я и Бина. Не понимаю, то ли принц все еще надеется, то ли делает вид, будто надеется, чтобы успокоить и ободрить принцессу. Сегодня вечером он вдруг заявил радостно, что велел Салтыкову доставить тупейные щипцы и намерен щегольски подвивать волосы. Принцесса посмотрела на него с презрением, он был смущен.

Невозможно запретить людям говорить между собой. Кто-то должен мыть полы, стирать белье, колоть дрова и топить плиту, чтобы готовить кушанье. Кто-то должен доставлять необходимую провизию. И уследить за всеми этими людьми нет никакой возможности. Поэтому нам известно о заговоре некоего Турчанинова в пользу императора Ивана. Заговорщиков арестовали, широко объявив, будто они арестованы за проступки против нравственности, за прелюбодеяния, в частности. По слухам, было еще несколько заговоров. В Петербурге происходят тайные казни. Говорят о казни доктора Азаретти. На площадях в Москве и Петербурге секут кнутом, режут языки…

Принцесса вновь ждет ребенка, и самочувствие ее крайне дурно. Она досадует на меня и Бину, говоря, что мы ни к чему не годны. Она написала рецепт, который и передала лекарю Манзе, но этот последний объявил, что не знает, о каком лекарстве идет речь. Ночью у принцессы начались боли. Принц бросился к некоему Костюрину, капитану-поручику, стоявшему в карауле. Костюрин отвечал, что возможно будет призвать повиальную бабку только после официального дозволения от Салтыкова. Принц смотрел на Костюрина, широко раскрыв глаза. Впервые в его жизни с ним обращались столь бесцеремонно и нагло. И никогда еще принц не был столь беспомощен. Бина расплакалась. Я была в бешенстве. Я вышла в коридор, схватилась за приклад ружья Костюрина и потребовала, чтобы он не медля дозволил мне идти к Салтыкову. В глубине души я не верила в успех моей решительности. Однако же, к моему удивлению, Костюрин пропустил меня. Я подбежала к двери комнаты, занимаемой Салтыковым, и принялась колотить в дверь кулаками. Он отворил мне, одетый в халат и в ночном колпаке на голове. Я быстро сказала ему, в чем дело. Он обещал исполнить мою просьбу. Я решительно сказала, что не оставлю его, покамест он при мне не отдаст распоряжения о призыве бабки. Он распорядился, но я не пошла в покои принцессы. Было страшнее для меня видеть ее женские страдания, нежели смотреть на грубого Костюрина. Бабка явилась, но ее приход не предотвратил несчастья, принцесса выкинула и теперь больна.

Нас переводят в крепость Дюнамюнде, в устье реки Даугавы.

Новые запреты. О выходе на двор нет и речи. Возможно лишь дышать свежим воздухом, раскрыв окно. Запрещено говорить по-немецки. Прислуги не хватает. Я стараюсь ни о чем, ни о чем не думать. К счастью, оказалась возможность вышивать по канве. Я сижу у окна за работой и вижу легкое движение моей руки – пальцы удерживают иголку, нитка тянется следом…

Принцесса вновь ждет ребенка. Она теперь совершенно далека от меня и предпочитает болтать с Биной о пустяках прежней (теперь уже такой давней!) придворной жизни. Я уже знаю, что мы не останемся в Дюнамюнде. Мне сказал об этом Салтыков. Он страдает болями в груди. Он пригласил меня в свою комнату – отобедать вдвоем. Я согласилась и пришла. Он почтительно хвалил мой ум и мою красоту. Наконец он с некоторым колебанием предложил мне сделаться его любовницей. Я спокойно отвечала, что это невозможно, однако не вследствие моего презрения к нему, а всего лишь оттого, что я просто-напросто не желаю становиться чьей бы то ни было любовницей. Я опустила глаза и смотрела на жаркое в тарелке. Я понимала, что он сейчас может попытаться наброситься на меня. Но он сказал только одно: как его огорчает мой отказ. Я подняла глаза и высказала ему мое самое почтительное к нему отношение. Он, в свою очередь, поблагодарил меня за то, что успокаиваю принца и принцессу. Мы расстались дружески. Вероятно, мои энергические действия при болезни принцессы и заставили его предположить, будто я имею на эту несчастную чету особое влияние.