Подвиг - Борис Лапин

Председатель уезда, бывший народный солдат, — прилежный и умный деятель. До армии он был погонщиком товарных обозов. Его уезд обилен стадами и продовольствием.

Министру представили скотовода Бадму, хваставшегося тем, что он имеет двадцать тысяч баранов и несколько косяков лошадей. Он был крепок и стар. Министру не понравилось его буйное обращение с пастухами.

Двадцать пятого утром мы попали в снежные страны, и весь день до наступления темноты нам приходилось копать сугроб.

Министр засмеялся и сказал:

— Этой крупы хватило бы на кашу для всех племен мира.

Снег валил тяжелой массой, трудно было разглядеть друг друга. Мы сняли с себя дохи и положили их на радиатор, боясь, что мотор заглохнет. Это был снегопад, который редко можно увидеть в центре нашей республики. Монахи, идущие к монастырю Гомбо-Гегена, неохотно оказывали нам помощь.

Вечером мы прибыли в Толбо-Нор. Заходящее солнце имело вид продолговатого купола. В здешней местности издавна обитают казак-киргизы — осколок мусульманского племени, живущего в Синцзяне.

Это великий народ, для просвещения которого республика ничего не жалеет. Страшная отдаленность способствует варварству их обычаев. Человеку, читающему ургинские газеты, тяжело на сердце при виде таких дел.

По приказанию министра я осмотрел головную юрту, где помещается киргизская школа. Здесь учатся тридцать шесть детей. Сожалею, что при школе нет образованного врача и учеников пользует тибетский лекарь — человек жадный, невежественный и злой,

Ночью, когда кончалась метель, но снег еще порхал повсюду, делая черный цвет белым и белое превращая в черное, в юрту министра постучала казак-киргизка, плача так, что мы удивились.

Она рассказала:

— Я вдова и не имею ценности. Девка в этих местах стоит семьдесят голов скота, неимущие обмениваются своими сестрами. Вдова остается за братом умершего или убивается духовным лицом.

Вот почему ее принуждают выйти за старика деверя. Она молодая женщина, не лишенная приятности, с сильным телом, на высоких ногах. За непослушание ее грозят сжечь на костре, как это ни странно в наши дни. Министр взволновался и потребовал начальников уезда к себе.

Он сказал им так:

— То, что мне сегодня пришлось услышать, я не хочу слышать в другой раз. Если вы не будете блюсти закон, я обрушу на вас всю конституцию республики, начинающуюся словами: „Отныне вся Монголия“, и кончающуюся словами: „Дано четырнадцатого года десятой луны“.

Министр был страшен в гневе, и начальники удалились тихо, как воры.

Тридцатого утром, после прощальной беседы с населением, мы выехали в Кобдо.

Всюду нашим глазам попадались мелкие реки и обширные стада. На перегоне Ихи-Мурин и Бага-Мурин министр сидел у руля и сам вел машину. Несколько раз приходилось останавливаться из-за овец, пересекавших дорогу, Министр подзывал пастухов и искренне разговаривал с ними о жизни и увеличении поголовья. Уезжая, он давал им всяческие советы.

— Отправляясь в путь, бери с собой шило для верблюжьего копыта, кожу, черпак, гребешок для огня, меха, разгребалку для снега, топор, лопату, — говорил он погонщикам. — В дороге нужны кожи, переметные сумы; мешки бери легкие, какие может поднять человек, и прочные.

Люди смотрели на него с уважением, говоря:

— Вот мастер пастушьего дела.

— Ночуй так, чтобы поблизости была широкая вода, а сбоку — широкий перевал.

Он поражал погонщиков подробным знанием, потому что в юности сам ходил за скотом.

Заехав в одну из падей, в стороне от дороги, министр подошел к женщинам, доившим коров. Он пробовал твердость коровьего вымени, советуя раз в неделю смазывать края сосков растительным жиром.

Когда мы выбирались из пади на проезжий тракт, над нашими головами роились созвездия. Голое дерево, стоявшее на холме, блестело, как снег. Мы ехали всю ночь не засыпая. Дважды мы проезжали дорожные станции.

Они помещаются в юртах, и их нельзя сравнить с шумными трактирами Алтан-булакской линии. Здесь подают пищу по свисту, варят ее вкусно, сладко, без соли. Чтобы свирепые собаки смотрителей не трогали проезжих, им подвязывают переднюю лапу к шее.

Недалеко от этих мест министр десять лет назад пас свое стадо.

В полдень нас нагнал человек, скакавший на коне. Его плащ был стянут монашеской красной перевязью. Поравнявшись с машиной, он спешился и сказал:

— Я есть Чжамсаранчжаб — седьмое воплощение Лубсанчоя, и вот мое обращение министру:

„Я, Чжамсаранчжаб, будучи послушником монастыря, в малом возрасте якобы воскресил душу хубилгана Лубсанчоя и чествовался как перерожденец этого святого. Не веря в свою святость и чудотворную силу, я не нахожу возможным называть себя хубилганом. Известие о проезде министра заставило меня сравнить свою жизнь и его. Ввиду того, что звание святого, пожертвованное мне далай-ламой, противоречит программе и дисциплине народной революции, я добровольно отказываюсь от звания хубилгана и хочу быть простым скотоводом“.

Министр выслушал его и сказал:

— Я поздравляю вас с новыми чувствами.

На стоянке мы узнали, что хубилган поссорился с причтом монастыря — этим объясняется его отречение.

Вечером следующего дня наконец мы приехали в Кобдо. Вечно зелены здесь лиственница, брусника и сосна. В городе мы пробыли одиннадцать дней, занимаясь важными и неважными делами. Результаты этих работ были описаны в улан-баторской газете.

Кобдо — квадратный городок с водой, текущей в канавах, и небольшими огородами.

По вечерам я был свободен от обязанностей. Гуляя по улицам, я прилепился сердцем к одной дюрбетке и изредка проводил с ней время. Она была мне верна и поджидала меня каждый день в течение нескольких часов на том же месте. Когда мы уезжали, она страдала от разлуки со мной, но, выглянув из машины, я увидел, что она смеется и судачит обо мне с красивым монахом. Значит, правду говорят о легкомыслии кобдоских дюрбеток.

…Обратный путь я не описываю. Всякий человек, после того как смог доехать, не будет иметь трудности возвратиться.

По хорошему обычаю мне остается закончить свой рассказ словами:

„Если я что-либо сказал лишнее — убавил или ошибся, все, кто прочтет, простите меня“».

ОПАСНЫЕ МЫСЛИ

Случилось это в Японии — великой стране, населенной умным и трудолюбивым народом.

В Осака жили два брата — старший и младший. Одного звали Йуске, другого Кендзи. Один был старше другого всего на полтора часа. Осиротев в раннем детстве, братья с тех пор никогда не расставались. Когда Йуске уходил из дому, Кендзи ждал его, сидя на ступеньке лестницы. Если один из них заболевал, другой сидел на матраце рядом с больным и плакал. Это была любовь, удивлявшая соседей.

Младший учился в школе и приносил домой романы для чтения. Мото-сыщик, жизнь Хирасуки-моряка, исторические повести в твердых лаковых переплетах. Он мог себе это позволить: его брат Йуске торговал в рыбно-фруктовом ларе и прилично зарабатывал. Потом Йуске женился на девушке, служившей в магазине вееров, она незаметно въехала в дом с узлами белья и посуды. Кендзи был еще холост. Он окончил школу и хотел стать журналистом. Две написанные им заметки — «Об умении завязывать бант на женском поясе» и «О влиянии военных оркестров на душу народа» — были напечатаны в еженедельной газете «Вечерний змей». У него была артистическая натура, он считал само собой разумеющимся, что Йуске должен его кормить и содержать. В выборе друзей Кендзи был осторожен. Он не сближался с экспансивными живописцами, рисующими лис и водопады, не дружил с молодыми поэтами из клуба «Левый тротуар», не тратил деньги на загородные катанья с подвыпившими студентами высшей школы. Оба брата считались благонамеренными и трезвыми людьми.

— Это тихие, скверные кроты, — говорил про них столяр Дзура, — и дети их будут такими же.

Когда вышел закон об опасных мыслях и полиция начала хватать людей, братья говорили:

— Очень хорошее мероприятие! Мысль дана человеку для того, чтобы он держал ее в узде. Плохо, когда мысль старше человека. Конечно, Дзура обладает большим красноречием, чем мы. Что касается нас, то мы не щеголяем красивыми мыслями.

В глубине улицы, на которой жили братья, стояли пятиэтажные дома, выглядевшие мрачно и угрожающе. Корпуса их были грязны, узкие лестницы, привешенные к наружным стенам, были полны сора, рыбьей чешуи и листьев морской капусты. На открытых площадках, построенных над дворами, лежали матрацы, тесно приткнутые друг к другу. В этих домах жили рабочие текстильной фабрики Ута, ремесленники, изготовляющие щетки, шоферы и пешие извозчики, развозящие покупки из магазинов. В закоулках домов находили революционные листовки и фотографии политических смертников с белыми колпаками на лицах.