Подвиг - Борис Лапин

Было известно, что жильцы корпусов Ута — народ неспокойный, склонный к разрушительным идеям, недовольный, бурный и любящий собираться по вечерам. Их часто изымали из квартир, увозя в полицейские участки. Оттуда освобождались не многие. Возвратившиеся ходили по улице, не подымая глаз, и отвечали на вопросы бодро и преувеличенно быстро: «Об этом не имеем суждения», «Живем не тужим», «Благодарю вас».

Утром, когда Йуске выходил из дому, сосед говорил ему незаинтересованным голосом:

— Произошли некоторые события. Вчера исчез Кураюки. Говорят, он думал, что Япония должна жить в мире со своими соседями, а не то может всякое случиться, — вот как он думал.

— Я ожидал от него всего, но то, что вы рассказываете, меня удивляет.

Оставаясь вдвоем, братья говорили: «Надо быть очень осторожными. Могут подумать, что мы думаем, чего мы не думаем». И младший почтительно кивал старшему головой.

Осторожность оказалась трудным делом. Опасных мыслей было больше, чем людей. Случалось, собеседник в разговоре упоминал имя Маркса, нужно было ответить, что Маркс — создатель антияпонского и уродливого учения, но собеседник уходил раньше, чем братья успевали это сказать. Потом целый день они мучились тоскливыми угрызениями страха.

В книжной лавке, куда Кендзи забрел купить роман нового мэтра, один из покупателей внезапно сказал ему:

— Невероятно расстроился от чтения книги Ф., где описывается судьба бастующих женщин в интернатном бараке.

В лавку Йуске приходили покупатели, рассказывавшие разные случаи из жизни. Это были небогатые люди. Они покупали четверть связки бананов или сушеную рыбу; и кто их знает — истории, которыми они так щедро делились, не были ли с высшей точки зрения вредными и плохими.

В ответах братьев была маниакальная настороженность, приводившая некоторых к убеждению, что братья что-то скрывают. Хозяин рисоварни, куда захаживали Йуске и Кендзи, высказал это первый. Он был членом старовоенной дружины и постоянно кричал какие-то маршевые слова.

— Что же, богатыри, — однажды сказал он, — холод — прекрасная вещь. Нам надо податься в Сибирь. Это будет поинтересней, чем корпеть на вашей улице.

— Осака — великий город, и наша улица неплоха, — уклончиво сказал Кендзи, не желая ругать японский город.

— Значит, вы не согласны? — закричал рисовар, — По-вашему, не нужно плыть через море? Не нужно добывать империи сушу? Странно мне узнать эти мысли.

После этого случая братьев обуял страх. Боясь стать подозрительными, они сделались болтунами и охотно говорили об иностранном злодействе, коварстве рабочих, о гороскопе, предсказывающем победоносную битву с четырьмя северными медведями, и о доблести пхон-янгского коменданта.

Они останавливали малознакомых людей, которых считали квартальными шпионами, и вдалбливали им в голову свое восхищение законами, не брезгуя намекать, что лысый Токунага позволяет себе хитрую болтовню и загадочно пыхтит трубкой, когда спрашиваешь его о политике.

Йуске отослал свою жену к родителям. Братья решили, что так будет спокойнее: она передает все услышанное в дом отца. Пусть убирается наушница!

Они стали готовить обед и мыть посуду по очереди. По вечерам они рано ложились спать и тушили свет, чтобы проходящий полицейский чин не сказал: «Ого, братья любят читать книжечки».

Однажды перед сном Йуске, разворачивая ватный матрац, сказал:

— Каждый день перед нашим домом пылят солдаты, это становится нестерпимым. Я начал кашлять.

Кендзи, не подумав, ответил:

— Они и ночью стучат ногами, я не сплю от шума, который они делают. Когда это кончится!

Замолчав, они лежали в темноте, разделенные поблескивающей желтой циновкой. Через полчаса старший сказал:

— За слова «Когда это кончится» могло бы тебе влететь, если бы кто-нибудь слышал.

— Ты ведь сам сказал: «Это становится нестерпимым», — возразил Кендзи.

Они опять замолчали, ворочаясь на матраце без сна.

— Но кто может об этом узнать? — спустя десять минут сказал Йуске. — Ты не скажешь, разумеется. Если бы ты сказал, то и я бы рассказал про тебя.

— Я не понимаю, о чем ты говоришь? — ответил Кендзи. — Ты первый сказал: «Нестерпимо». Не имеет значения. Мы братья, мы очень любим друг друга.

Они не спали всю ночь. Под утро, когда стало сереть и по улице, стуча и бряцая, прошел отряд пехотинцев, один из братьев сказал:

— Ты, конечно, не донесешь о том, что было вчера?

— Надеюсь, и ты не думаешь так поступить?

Убрав постели, они приняли ванну, оделись и позавтракали. Выйдя на улицу, розовую от весеннего солнца, они разошлись в разные стороны.

Кендзи свернул в переулок и нервно зашагал, размышляя о происшествиях этой ночи.

«Нехорошо, — подумал он, — когда между братьями возникают подобные недоразумения. Тем более что мы так любим друг друга. Однако, — решил он, — нужно быть осторожным. Нельзя позволить опередить себя в таком деле».

Он побежал и вскоре оказался перед длинным невзрачным домом полицейского управления.

У стеклянных дверей братья столкнулись, подойдя с противоположных углов.

— Ты куда?

— Извините, мне надо пройти.

— Нет, я первый.

Спустя несколько дней на Двухлучной улице табачник говорил соседу скучным голосом:

— Произошли некоторые события. Исчезли рыбно-фруктовые братья. Я всегда их подозревал.

Ларь Йуске был задвинут щитами. Покупатели перешли в угловую лавку. Улица двигалась и гремела. Дети в палисаднике кричали учебную песню: «По океану крейсер плыл, сверкали пушечные дула». В пятиэтажном доме, где жили текстильщики Ута, производилась очередная проверка жильцов. Подымая рогожные циновки, агенты заглядывали в щели. Ученая собака взбежала по лестнице, нюхая следы. Говорят, вчера здесь нашли подозрительные тетради.

ПАССАЖИРЫ

— Отлично, отлично! Холод — прекрасная вещь, — сказал хозяин рисоварни, смотря, как рабочие выносят чаны, мешалки и сита из торгового помещения, находившегося на углу Рыбной площади и Храмового проспекта. Толстого хозяина рисоварни звали Нарата. Он вчера продал свою лавку за три тысячи иен и получил ссуду на переселение в Северный Китай, за Великую стену. — Прекрасная вещь мороз, — повторял он. — Подумай только, старуха, как ловко я буду продавать этим монголам кипящий рис в зимние дни.

Нарата был грузный человек, с толстыми губами и маленьким скользким носом. Он участвовал в японо-русской войне и держался твердых взглядов на жизнь. Взять у него в долг чашку риса было труднее, чем утонуть в дождевой луже. Воинственностью он отличался необыкновенной. Он старался быть сдержанным, но это ему не удавалось, так как он был вспыльчив и зол. Стоило кому-нибудь заикнуться о неурожае или о плохом улове сардин, как он набрасывался на собеседника и обвинял его в семи смертных грехах. Хотя он был обыкновенный торговец, но вел себя, как заправский самурай.

Само собой разумеется, Нарата был в числе первых, кто откликался на призыв родины. Когда речь зашла о переселении на материк, где японские купец, фабрикант и земледелец могут принести больше пользы стране, чем у себя дома, он явился в старосолдатский клуб и сказал:

— Хорошо. Я еду в Жехе.

За дни, когда Нарата готовился к далекому путешествию, жена его осунулась и стала похожа на мочалку. Развешивая белье, она жаловалась соседке:

— Шутка ли, в таком немолодом возрасте, без женщины ехать бог знает куда. Хорошо, если бы у него была теплая шуба с меховым воротником, но ведь это такой упрямый человек, которому не посоветуешь. Он вбил себе в голову, что надо привыкать к морозам.

Вся в слезах, она сшила ему наколенники, рукавицы и сложила его вещи в большой соломенный чемодан, много лет лежавший без дела в чулане.

— Прощай, жена, — сказал Нарата, укладывая последнюю корзину. — Если все пойдет отлично, жди от меня письма на будущий год.

Утренним экспрессом он выехал на юг, чтобы попасть на ближайший пароход Северо-китайской линии. В вагоне он занял два места, толкая и притесняя людей. Он придирался к поездной прислуге и всю дорогу гремел, как колокол:

— Я ветеран русской войны. Подберите колени, юноша.

— Опять у вас грязно, кондуктор! Как вас не выгоняет администрация!

— Тише. Мне хочется подремать.

Когда в окнах вагона показались синие холмы и розовые деревья пригорода и поезд остановился на вокзале, старший кондуктор сказал:

— Слава духам, что этот господин наконец счастливо покинул мой поезд.

Город был подернут светлым осенним дымком, на небе шли белые тучи, переходя за мол и сливаясь с морем. Пароходы, стоявшие у причала, переговаривались с служебными катерами цветным кодом береговой службы. Жалкая портовая толпа шагала по прямым улицам города. Осенний пар висел на больших электрических часах с серебряными стрелками; туман стоял в окнах двухэтажных магазинов, полз по берегу, оседая на деревянных столбах синтоистского храма, падал на гладкие прически женщин, спешивших на пристань купить свежей рыбы. Теплый, приторный дым пронизывал воздух, как будто за домами где-то вблизи города горели леса.