Полёт: воспоминания - Леонид Механиков

Спустя полгода после его увольнения ко мне пришло письмо с приглашением на его свадьбу.

Вот ведь как бывает в жизни.

Жизнь лётчика на Сахалине была совсем не похожа на жизнь лётчика на материке. Материком, кстати, называлось всё то прежнее, что осталось за Татарским проливом, отделяющим Сахалин от прежней жизни. Сахалин сам по себе — это что-то особенное. Сахалин — остров, отделённый от материка всего одиннадцатью километрами воды. Одиннадцать километров — это самое узкое место Татарского пролива, где Сахалин тянет к материку, словно руку слепец, свой мыс Погиби.

Сахалин с самого начала своей истории в короне Российской Империи был всероссийской тюрьмой, куда ссылали на верную смерть от чахотки тех каторжников, которых нельзя было оставлять даже за Байкалом.

И ведь действительно с Сахалина убежать было невозможно: редкому смельчаку удавалось перевалить многокилометровую гряду Сахалинских сопок, будто стоящих на страже покоя материка: даже летом эти сопки были покрыты льдом. И всё-таки находились каторжники, коим удавалось таки добраться до западного берега Сахалина, и видели они близкую и такую вожделенную землю материка, по которой можно было уже смело пешком до самой цели, где ждёт семья, дом… И бросался в отчаянии беглец в холодные воды Татарского пролива, и выносило бурным течением облачённый в тюремную рвань труп освободившегося, наконец, каторжника, и горько плакали чайки по ещё одной загубленной душе, так и не получившей на земле приюта. А потом приезжал на лёгкой бричке офицер, писал бумаги, и увозили сердешного на ломовой телеге схоронить, чтобы по христианскому обычаю, а то и прикапывали тут же на бережку, навалив валун на могилку или воткнув деревянный крест на безымянный холмик. Сколько их там, на мысу, безымянных… Потому и назвали тот мыс Погиби: погибло там народу много.

В годы советской власти Сахалин преобразился. На смену лачугам каторжников пришли благоустроенные бараки лагерей строгого режима, обнесённые колючей проволокой, уставленные вышками с часовыми со скорострельными автоматами да станковыми пулемётами, с аккуратно размеченными под линейку и выложенными по краям белой галькой дорожками…

Побеги были не часты: на западе — гряда сопок шириной под сто километров с царицей — сопкой Ледяная, высотой 2200 метров над уровнем моря, с распадками, в которых сам чёрт ногу поломает, с медведями; на восток — тундра до самого мыса Терпения, до которого больше сотни километров.

Да и зачем идти-то на восток — всё равно ни одной живой души там.

Одни болота. В лагере хоть есть еда, а в тундре — погибнешь. Вот и мотали свой срок зэки мирненько в лагерях, на лесоповале хлеб свой горький зарабатывали, знали, что бежать некуда.

Круг полётов аэродрома Возвращение имел в среднем радиус десять километров. На каждом из четырёх разворотов было по лагерю заключённых. Поначалу в гарнизоне было страшновато. Уж дюже отчаянный народ отправляли на Сахалин. А потом успокоились. За все годы моего пребывания там ни разу никто зэка в гарнизоне не видел. Так вот и жили: зэки — за проволокой, лётчики — на воле. А место жительства — одно и то же. Возвращением это место назвали в честь возвращения отвоёванных тех земель у японских империалистов-захватчиков в лоно Российской империи, то бишь, — в Советский Союз, мне же думалось иное: никто и никогда не мог бы отсюда вырваться. И сколько ни бегай, — всё равно поймают и вернут тебя на место, уготованное тебе твоей судьбиной. Возвращались и лётчики.

Ездили по отпускам, летали по командировкам, оббивали пороги разных высоких заведений с тайной мыслью вырваться на материк — и возвращались доматывать свой пятилетний срок: желающих прибыть на их место по замене было не много, а призрачная привилегия — год за полтора — касалась только наземного состава. Лётный же состав выслугу имел одинаковую, что на материке, что на Сахалине — год за два. Призрачным был и полуторный оклад, которым манили на Сахалин. Цены были тройные, да и то это касалось городов. В посёлках, таких, как Возвращение, купить за деньги просто было нечего. Разве что спирт, который заменял водку и который пили здесь как молоко, да и покупали, и продавали его, и носили из магазина домой тоже как молоко — в бидончиках. Нет, не подумай, читатель, что там все всегда ходили пьяные — упаси бог! В гарнизоне был свой магазин — военторг, и в том военторге можно было купить промышленные товары всякие, вплоть до ковров (правда, и товары, и ковры, и всё, что там продавалось — всё это имело налёт древности, а часто и просто уже было непригодно в связи с длительным сроком хранения при высокой влажности). Спирт же продавался вне гарнизона, так сказать — за его пределами, то бишь на станции, до которой было четыре километра, что при желании не составляло великой препоны для потенциального покупателя. Пили же в основном по выходным. Скажем — в пятницу — банный день. По окончании рабочего дня часть мужиков собиралось в «бане» — приспособленном под это мероприятие заведении, истово мылись, валялись голяком в снегу, снова мылись, снова валялись — от души принимали помывку и жалели тех, кто грел воду дома в тазике на печке и мостился в нём на маленькой кухоньке своей. Здесь же мылись истово, от души, от души же принимали с устатку чарку-другую спирта, а спирт — он ведь не водка, хватает за горло и за душу так, что дышать трудно… В общем, разводили частенько тёпленьких мужичков по своим хатам, и долго потом горел свет в окошках и жаловались бабоньки по-соседски на своего непутёвого, который, что ни выходной — так и тёпленький, и нет, чтобы дров наколоть — так скорее в баню, будь она неладна. Ну, а в субботу — это уж положено — ходили семьями друг другу в гости. Тут уж без спирта никак не обойдёшься, тут уж положено по обычаю. Пили истово, долго, с доброй закусью и долгим разговором. Довольны были все: жена — что мужик не где-то за углом пьёт, а присмотрен, если меру начинает где забывать — так достаточно глянуть, и всё становится нормальным; муж — что на столе, кроме спирта, есть ещё и еда, дети — что можно делать, что хочешь: взрослым не до тебя, только на глаза поменьше попадайся, не до тебя, а то зарегулируют.

Как правило, по субботам гарнизон гудел допоздна. Сплошь и рядом доносились раздражённые женские голоса, отчётливо доносящие каждое обвинительное слово в адрес непутёвого мужа, невзирая на чины и звания, и глухие бубнящие голоса обвиняемых во всех грехах земли мужей, тщетно пытающихся доказать своей благоверной, что она ошибается в том или другом вопросе и что муж у неё не так уж и плох… Круг полётов. Круг аэродрома «Возвращение» был весьма своеобразен. Всё диктовалось грядой сопок, вдоль которых тянулась одноколейка с юга на север, построенная японцами и оставленная ими как наследие проклятого прошлого русским, выгнавшим их из Сахалина. Восточнее гор протекала довольно крупная для Сахалина река Порона, которая на равнине растекалась множеством мелких речушек и ручейков, проложивших своё русло в непроходимых дебрях тайги, заводнивших её и заболотивших тайгу и тундру. Единственным более-менее сухим местом, пригодным для железной дороги и для аэродрома были отроги гор, переходящие в равнину. Эти вот отроги и были выбраны для дороги и для аэродрома, этим и обуславливался круг полётов: всё было настолько близко прижато к горам, что даже круг полётов при взлёте на север был правым, ибо с левым кругом самолёт не успевал набрать высоты, чтобы не столкнуться с горами. Сразу после взлёта сначала горушки, а потом и горы начинали буквально царапать живот самолёта, создавалось такое впечатление, будто двигатель не тянет, и самолёт еле ползёт в наборе высоты, хотя приборы и показывали набор 15 метров в секунду. Приходилось отворачивать вправо — манёвр для лётчика, привыкшего летать с левым кругом — необычный, мягко говоря. Соответственно, и заход на посадку был очень неприятен: к четвёртому развороту на высоте 500 метров приходилось идти прямо в сопки, выполнять четвёртый — над сопками, почти царапая их. И вдруг после окончания четвёртого разворота, когда глаз уже привык к высоте порядка 100 — 200 метров, сопки резко обрывались, и под тобой далеко внизу оказывалась береговая черта. Если на четвёртом развороте, когда всё внимание уделяется заходу, и в поле зрения близко пролетают сосны, покрывающие пологие вершины сопок, кажется, что ты с такой высоты не дотянешь до аэродрома, то по окончании разворота, когда ты оказываешься вдруг на высоте полукилометра над линией прибоя, кажется, что тебе просто не удастся успеть снизиться и ты просто проскочишь аэродром. С одной стороны, ты торопился снизиться, с другой — тебе этого не позволяли сопки, сторожащие слева каждое твоё движение и обрывающиеся двухсотметровым обрывом буквально под брюхом твоего самолёта. Такие вот каверзы накладывали отпечаток, пилот начинал нервничать, и нередки были случаи ошибок, допущенных пилотом на заходе, а то и на посадке. При заходе в облаках, когда земли было не видно, всё было проще: там только умом знал, что влево нельзя, глазами же этой опасности не воспринималось, и заход был, как и на любом аэродроме — обычный.