Полёт: воспоминания - Леонид Механиков

Сил оставалось всё меньше, отдыхать приходилось всё чаще. Движения стали какими-то чужими, вялыми. Иногда казалось, что топчешься в горячке третьего раунда по рингу, когда уже тебя ничто не интересует — ни товарищи, орущие что-то за канатами, ни судья, ни противник, у которого уже тоже нет сил для удара, только красный туман в глазах и единственная задача — выдержать до гонга, не упасть. Выдержать.

Не упасть.

До гонга.

Не упасть…

Гонг! Всё. Выдержал.

Нет, это не гонг.

Сквозь рёв пурги слышны крики: «Командир! Командир!» Это кричат солдаты сзади. Оборачиваюсь.

Оказывается, я далековато оторвался от них. Их уже плохо видно в снежной сумяти: просто чёрное пятно на белом снегу. Я ушёл от них метров на десять. Стою, жду. Почему-то не догоняют. Вот опять кто-то позвал. Придётся возвращаться назад. Что-то случилось.

А случилось нехорошее. Один из солдат отказывается идти. Лёг на снег и не поднимается. Это сумасшествие: замёрзнуть сейчас — что раз плюнуть.

Только остановись. Ветер пронизывает мгновенно, высвистит тепло сразу, а дальше уж ничто не поможет. Жизнь сейчас только в движении.

Солдат лежит на снегу. Возле него лежат двое. Эти двое убеждают, что лежать нельзя, что сразу замёрзнешь. Солдат, всхлипывая, плачет и просит товарищей отвязаться и оставить его.

Он больше не может идти. Да и зачем идти? Куда идти? Ведь заблудились, кружим на месте, сил уже нет. Лучше уж не мучаться, всё одно помирать, так хоть помереть спокойно. Руки его были обнажены и уже холодны.

Он где-то потерял рукавицы.

Я достал шоколад. Отломил пару кубиков и насильно всунул шоколад в рот солдата.

Тот затих. Прошло минут пять, солдат открыл глаза.

Похоже, он раньше был в полубессознательном состоянии. Я поднял всех троих, дал каждому ещё по кубику шоколада.

Закурили. Водитель рассказал, что произошло. Солдатик из канцелярии эскадрильи, все полтора года просидел в канцелярии, писал бумажки. Слабый, родом их Хабаровска, мамин сынок. Шёл он последним, — последнему легче всех. Случайно обернулся — а его нет. Пришлось остановиться и идти искать.

Нашли того писаря метрах в двадцати: он как упал, так и не поднимался.

Стали поднимать, — не встаёт.

Подняли, — не идёт.

Стали бить, — немного прошёл и опять упал, теперь уже совсем вырубился.

Слабак. Тащить его, что ли на себе? Так не дотащим, сами еле идём.

Что делать будем, командир?..

Положение было не из радостных. Сколько ещё идти — я не знал.

Знал только, что идём правильно: ветер мне по-прежнему бил в правую щёку. Было 11 ночи. Значит, идём уже три часа. Даже если по два километра в час — и то прошли шесть километров. Оставалось ещё, по крайней мере, двенадцать — часам к пяти утра должны добраться. Это если идти. А идти надо. Иначе — замёрзнем.

Писарь перестал уже бормотать. Он спал, и растолкать его было нелегко. Проснулся он уже в полном сознании. Я дал ему ещё кубик шоколада. Сказал, чтобы он его не глотал, а рассосал, — так шоколад действует эффективнее. Солдат сосал шоколад, а я объяснял ему, что лежать нельзя, что живыми мы останемся только в том случае, если будем идти. Кажется, он понял. Поднялся сам. Вынужденная остановка дала нам небольшой отдых, сил прибавилось. Можно было двигаться дальше. Я снова пошёл первым, писаря поставили третьим, за ним шёл один или другой солдат и следил, чтобы писарь не отстал от группы.

Всё повторялось, как в каком-то сумасшедшем фильме ужасов, который зациклился на самом страшном и никак не мог уйти из этой жуткой петли. Снова рёв пурги, снова вялые ноги, снова третий раунд — и так многократно и вот снова гонг! На сей раз, писаря уже ничто поднять не могло. Ни шоколад, ни побои. Из разбитого носа у него текла кровь; в черноте ночи она казалась чёрной. И только вспышка зажжённой спички высвечивала красное.

Писарь не желал идти. Он твердил только одно: все мы помрём, и нечего зря мучаться. Может, мы уже и померли, так надо тогда лежать спокойно.

Иногда он приходил в себя и просил оставить его, не мучить, он больше не хочет мучаться, он больше не желает жить. Главной причиной его депрессии была полная уверенность, что мы заблудились и попусту кружим на месте.

Я поговорил с солдатами. Это были крепкие и опытные ребята из Уссурийского края, которые бывали и не в таких переделках. Нам надо было любыми путями заставить писаря поверить в то, что мы идём не зря. У меня оставалось ещё половина коробки спичек. Договорились на том, что я иду вперёд метров на десять и зажигаю спичку. На таком расстоянии, да ещё и в таком состоянии разобрать, что за огонёк и откуда он писарь не сможет, зато будет идти. Так и сделали.

Когда писарь увидел огонёк, и ему объяснили, что это жильё — его будто подменили. Наверное, у него открылось второе дыхание, потому что после этого около часа двигались довольно неплохо. Однако потом всё-таки силы покинули его, и дальнейшие фокусы со спичками давали всё меньше и меньше результатов, их приходилось зажигать всё чаще. Скоро осталось около десятка спичек, и я больше не рискнул их тратить. Было три часа ночи. Пурга понемножку стала затихать, снег почти прекратился, ветер постепенно снижал свою силу.

Видимость стала улучшаться, однако сил идти — уже не было.

Даже у меня, одетого легче солдат и накормленного по реактивной норме, тренированного спортсмена, сил не осталось. Мы толклись почти на месте. Положение осложнялось впавшим в полное беспамятство писарем: тащить его на себе было невозможно.

Так же резко, как начиналась, пурга прекратилась. Видимость стала нормальной, и я вдруг увидел огонёк. Мне показалось, что я ошибся, что это от усталости мельтешит всякая чертовщина в глазах, но огонёк не пропадал.

Мне показалось, что огонёк близко, может до него с километр. Огонёк увидели и солдаты. Мы поняли, что спасены. Только радость наша была преждевременной: идти с писарем мы не могли. Мы его просто были не в силах дотащить. Казалось, что мы и сами уже не в силах дойти до того огонька даже по твёрдой дороге. А ведь до него надо было добираться по целине, по пояс в снегу, проваливаясь в ямки и ямы, выбираясь из них…

На это сил уже не было.

Мы остановились.

Вырыли в снегу яму, сели.

Решено было отправить меня вперёд, самим оставаться в яме с писарем и ждать помощи. Я должен был любыми путями добраться как можно скорее до жилья и выслать за ними помощь.

Если я не доберусь, — пропадём все. На том и порешили: солдаты не дают писарю спать, тормошат его, чтобы не замёрз, а я иду за помощью.

Я достал остатки шоколада. Съел кубик. Остальное отдал солдатам.