Империя. Роман об имперском Риме - Сейлор Стивен

Какое-то время Луций и Эпафродит сидели молча, наблюдая за тем, как рабы и мастеровые, похожие на насекомых, снуют в густых строительных лесах вокруг амфитеатра. Невдалеке шла другая грандиозная стройка – возводили огромный банный комплекс; работа кипела и там, где вырастала высоченная триумфальная арка, которой предстояло служить церемониальным проходом между амфитеатром и Форумом. Гигантские каменные плиты, которыми ее облицовывали, были видны даже из сада; в изображениях запечатлевалась победа Веспасиана и Тита над мятежными евреями и взятие Иерусалима. Трудившиеся на строительстве иудеи-рабы носили ветхие набедренные повязки, тела их блестели от пота.

Солнце сместилось, а с ним и тень. Луций переставил стул, Эпафродит кивнул служанке, и та принесла еще вина. Ветерок стих. День обещал быть не на шутку жарким.

– Откуда ты, Луций, набрался столь антиобщественных идей? – огорчался Эпафродит. – Боюсь, на тебя плохо влияет кто-то из наших немногочисленных друзей. Но кто? Стоик, поэт или софист?

– Ты Эпиктета-то не кори, – улыбнулся Луций. – Как может стоик плохо повлиять? Да и о Марциале с Дионом такого не скажешь. А, да вот и они, сразу оба!

Раб ввел в сад троих новоприбывших. Стулья переставили, чтобы все могли укрыться в тени. Принесли чаши, вино.

Эпиктет больше не был рабом. Эпафродит уже несколько лет назад освободил его, и они стали близкими друзьями. Хромота Эпиктета усилилась, и он уже не выходил без костыля. Однако за все годы знакомства Луций ни разу не слышал от него жалоб на свой недуг. Эпиктет служил живым образцом стоической философии, которую исповедовал и в которой высоко ценилось собственное достоинство с благодарным приятием неподвластных человеку вещей. Получив вольную, Эпиктет снискал репутацию толкового учителя. Выглядел он соответственно: длинную бороду уже тронула седина, и облачен он был в традиционную одежду философов – греческий плащ, который назывался «гиматий».

Грек-софист Дион Прусийский, тоже с бородой и в гиматии, искусно популяризировал философские идеи в эссе и трактатах. Ему было сорок – на несколько лет больше, чем Эпиктету.

Третий гость, приблизительно в годах Диона, тоже прославился рукописными трудами, хоть и совершенно иного рода. Марциал, испанец по происхождению, был поэтом. Новый император числился среди самых пылких поклонников его таланта. Марциал был гладко выбрит, безупречно ухожен и одет в официальную тогу, как подобало поэту при посещении важного покровителя искусств.

Когда все взяли чаши и обменялись репликами о погоде – помнит ли кто-нибудь такой жаркий август? – хозяин поднялся и встал перед предметом, на который пригласил взглянуть гостей. В самом центре сада, с амфитеатром Флавиев в качестве фона, установили новую статую, до поры прикрытую холстиной.

– Прежде всего, – начал Эпафродит, – позвольте заметить, что раздобыть ее было нелегко. Объявили, что новый амфитеатр наполнится лучшими работами всех ваятелей от Геркулесовых столпов до озера Маотис[23]. Пересчитайте ниши и арочные проходы в фасаде и представьте, что везде стоят статуи, – наберется несметное количество. Но эту я захотел и получил. Не скажу, сколько заплатил, но, когда вы увидите ее, наверняка согласитесь, что она того стоит. Возможно, даже и больше.

– Прошу, не томи! – рассмеялся Марциал. – Покажи быстрее свой мраморный шедевр.

Эпафродит кивнул двум рабам, ожидавшим рядом. Они встряхнули холстину, поднявшуюся волной, и сдернули ее со статуи.

– Потрясающе! – прошептал Эпиктет.

– Великолепно! – подхватил Марциал.

– Узнаете? – спросил Эпафродит.

– Меланком, разумеется, – сказал Дион. – При жизни сделано?

– Да. Меланком позировал скульптору те несколько месяцев, что оставались ему до смерти. Оригинал, не копия. Руки, трудившиеся над этим мрамором, направлялись глазами, которые видели Меланкома во плоти. Статуя и великий боец находились в одном помещении в одно и то же время. Роспись тоже прижизненная, тонкие оттенки кожи и волоски достоверны, насколько возможно. Перед вами, наверное, самое точное изображение Меланкома из всех существующих. Сами понимаете, почему я так желал приобрести изваяние.

За свою короткую, но замечательную карьеру греческий кулачный боец Меланком стал самым известным в мире атлетом. Статуя, изготовленная в натуральную величину, являла обнаженного юношу, который, расправив широкие плечи и выпятив мускулистую грудь, твердо выставил одну могучую ногу перед другой. Волнистые белокурые локоны обрамляли прекрасное лицо, выражающее безмятежную погруженность в дело, которым занимался атлет: он повязывал на одну из кистей рук кожаный ремень. Статуя была раскрашена настолько правдоподобно, что, казалось, почти дышала. Эпафродит установил ее не на пьедестал, а на пол, чтобы Меланком не возвышался над зрителями, а словно находился рядом с ними. Эффект был достигнут поразительный.

Меланком прославился уникальной техникой боя: он почти не касался противника и несколько раз выиграл схватку, не нанеся ни одного удара. Проявляя замечательные выдержку и сноровку, он уворачивался от выпадов противника и кружил вокруг него, пока тот не падал от изнеможения. Его бои обросли легендами. Посмотреть на него приезжали из дальнего далека. Мир еще не знал такого бойца.

Не меньшую славу снискал он и красотой. Говорили, что в том и заключалась причина, по которой Меланкома почти не били в лицо: при виде такого совершенства никто не отваживался его сокрушить. Пять лет тому назад Тит, тогда тридцатитрехлетний, руководил проходившими в Неаполе Августовскими играми и взял Меланкома в любовники. Когда кулачный боец внезапно и неожиданно для всех скончался, скорбели и Тит, и многие другие.

– Ведь ты, Дион, написал Меланкому элегию? – спросил Эпафродит.

Софиста не пришлось просить дважды. Он поднялся со стула и встал перед статуей.

– Когда Меланком обнажался, никто не смотрел на других; его совершенство манило взоры людские, как природный магнит притягивает к себе железо. Пытаясь счесть многих его почитателей и памятуя о том, что знаменитым прекрасным мужам несть числа, но ни один не прославился так красотою своею, мы понимаем, что Меланком был благословлен прелестью, которую мы с полнейшим правом сочтем божественной. – Дион склонил голову, и его наградили аплодисментами. – Я видел Меланкома несколько раз, – продолжил он. – Поистине, изваяние отдает ему должное. Какой бесподобной тенью прошлого он был, каким великолепным анахронизмом!

– Почему ты так говоришь? – удивился Луций.

– Потому что сейчас и не разберешься, каков идеал мужской красоты. Я обвиняю в этом персов и их влияние. Как с астрологией, которую они подарили миру и которая проникла во все закутки нашей культуры, ровно так же получилось и с их представлениями о мужской красоте, идеал которой весьма отличен от завещанного нам предками. Меланком – воплощение старого идеала. Пока есть юноши, подобные ему, мы помним о совершенстве, которое греки былого буквально возвели на пьедестал, запечатлев его в камне для мира и потомков, дабы смотрели и восхищались. Они считали, что на свете нет ничего прекраснее физического великолепия мужского тела, наиболее точно воплощенного в юных атлетах; ноги и ягодицы бегуна; руки, поистине созданные для метания диска; стройный и ладный торс; лицо, которое излучает холодный рассудок и обещает мудрость. Вот образец, к которому до́лжно стремиться другим юношам; достойный протеже для людей в годах, ибо весьма обнадеживает их насчет будущего. А персы предложили совершенно другой идеал. Они считают, будто женщины красивее мужчин, а потому полагают самыми прекрасными тех юношей, что похожи на девушек. Они обретают красоту в изнеженных евнухах и отроках с тонкими конечностями и пухлыми задами. И мы наблюдаем, как греки и римляне проникаются подобным ложным тяготением к женственной красоте. В итоге все меньше и меньше юношей стремится к старому идеалу; вместо того чтобы укреплять гимнастикой мышцы, они красятся и выщипывают брови. Поэтому и выделяются такие особи, как Меланком – юнец, величие которого сопоставимо с прославленными древними статуями. Он исключение, подтверждающее правило: увы, современный римский стандарт мужской красоты родом из Персии.