Десять жизней Мариам - Шейла Уильямс

грудь и спину, сильные выразительные руки с длинными пальцами, глубокий голос… он тоже ушел. Мой маленький Эдуард, мой малыш тоже мог бы стать прелестным, если б оказался сильнее, если б его не пожрала болезнь.

– Я знаю, ты хочешь бежать. Невозможно помогать всем этим страждущим, не желая при этом вкусить свободы самой. Ты сильная и мудрая. У тебя есть ремесло, которое поможет тебе устроиться в дальнейшем. Если я дам вольную тыбе и Александру, ты уедешь с ним на север… известными дорогами… воспитаешь его, выучишь? Твой проезд я оплачу. И ни гончие, ни охотники тыбя не выследят.

Он вздохнул, поник плечами. Вид у него был усталый.

Маккалох прижал тыльную сторону ладони к щеке Александра.

– Я стар. И хочу снова увидеть Кардонесс. Я не рабовладелец, да и не был никогда им. Так, имелся в Шотландии кое-кто в подчинении для всяких работ… в результате самого чуть в крюк не согнули. И людей моих всего лишили. Значится, так… Я отправлю тыбя с мальчиком, а Долли, Герк, Джемми и остальные уйдут позже, когда захотят. А потом всё здесь продам и уплыву. Домой. – Он усмехнулся, словно вспоминая другие места и времена… совсем как я перед его приходом. – И буду доживать в избушке с соломенной крышей рядом с полыми холмами[69] где-нибудь возле озера в обществе нескольких овец, лошадей, трубки и бутылки виски.

Рыдание застряло у меня в горле.

Маккалох нахмурился, а затем заговорил себе под нос словами своей далекой родины.

– Дом. Ты тоже хочешь… домой. – Я представила себе Шотландию, о которой порой в доме говорили, холодным, дождливым, ветреным зеленым краем с горами, равнинами и глубокими озерами, которые шотландец именовал «лохами». Эти места сильно отличались от тех, которые считала домом я, которые вспоминала и куда не могла вернуться. Лицо обожгло горячими слезами. Я почувствовала на щеке его ладонь, прохладную и мягкую.

– Я отправил бы тебя туда, если бы знал как… – Маккалох словно прочитал мои мысли.

От его прикосновения слова замерли у меня на губах.

– Ч-что это за слова? Как ты меня назвал?

Он убрал руку и шагнул назад, будто только сейчас понял, что прикоснулся ко мне. Тряхнул головой, словно пытаясь прояснить мысли, затем посмотрел вниз. Но прежде, чем он опустил глаза, я успела заметить в них смущение, печаль, тоску… одиночество человека, чей настоящий дом далеко, чьи жена и дети умерли давным-давно, чью постель давно не согревала женщина, а в сердце живет одна работа и долгое-долгое время не было места никому, пока за день до сбора кукурузы он не взял на руки маленького пухленького мальчишку. Передо мной было лицо человека, смертельно истосковавшегося по нежности.

Я понимала его чувства. Вероятно, больше других… эту боль, эту сосущую пустоту утраты… Муж, дети, их больше нет рядом… Шрам, невидимый, но непрерывно саднящий. Меня и похоронят с ним. Знакома мне была и тоска, которая порой сводила с ума, одиночество и тоска… по ласковому слову, нежному прикосновению.

– Я… я… Я говорил… – Когда он снова посмотрел на меня, я не отвела взгляд. – Называл тебя «сердце мое».

* * *

Младенцы спят сном праведников. Они еще слишком мало прожили, чтобы о чем-то горевать. Александр спал даже слаще. Долли говорила – как убитый, и это была правда. Прежде всякий раз, когда над долиной грохотали раскаты грома, молнии сверкали в темноте, словно мимолетные вспышки солнца, завывал ветер, принося с собой бурю не слабее свирепого шторма, я, не находя себе места от страха, подбегала к колыбели, хватала мальчика, укладывала рядом с собой на кровать и тряслась, потому что вокруг разверзался ад розоволицых. Казалось, боги разгневались и послали великанов уничтожить людишек молниями, слепящими лучами и порывами ветра, которые валили деревья. Я глаз не могла сомкнуть, пока буря не стихала, а Александр спокойно спал все это время.

Поэтому и бурю, пришедшую в долину из-за хребта, из-за которой у меня разболелась голова, и ту, что разразилась только для нас с Маккалохом, малыш проспал как сурок.

Шотландец взял мою руку и, поднеся к губам, поцеловал в ладонь.

– Я… Давненько я этого не делал. – Его низкий, мягко взрыкивающий голос был едва слышен из-за стука дождя по крыше. Я сжала его руку и принялась тянуть к себе, пока не ощутила его тело рядом со своим. Я тоже давно этого не делала.

Пожалуй, здесь я остановлюсь. Закрою рот. Поморгаю глазами на солнце. И больше не скажу ни слова о… нем. О Маккалохе.

* * *

Забыла? Кто меня спрашивает? Забыла, как было с ним? С Маккалохом? Забыла, как нежен он был, как смотрел на меня, словно я… как прикоснулся к моему плечу, будто прежде не дотрагивался до женщины? Как я тянулась к нему…

Нет, я не забыла. И никогда не забуду. Когда-нибудь мои глаза полностью скроет пелена, память – затуманится, но не вся. И только не эти воспоминания.

Их я бережно храню, храню для себя. Они теперь только мои. Сокровища моей души укрыты от чужих глаз, как золото Цезаря, где бы оно ни находилось. И о них я не стану рассказывать молодежи, своим детям, своим внукам. Эти драгоценные воспоминания не для них. Не принадлежат им.

Ну, что сказать. С ним, с Маккалохом, все случилось именно так, как говорила Мари Катрин, много лет назад. Она почти слово в слово предрекла, что я буду думать и чувствовать, как ощущать мужское тело, сильное, теплое и мягкое, рядом с моим. Та девочка, которой я была, слушала, но не понимала. Слышала, но всячески отталкивала слова Мари. В двенадцать лет кажется, будто постигла всю подноготную жизни, но на самом деле не знаешь ничего.

– Никогда! – завопила я. – Jamais! [70] – я грубо выплюнула слово собственного языка Мари Катрин. Воспоминание всплыло так ясно, словно наставница появилась передо мной в моей хижине. И в каком-то смысле так и было.

Мари Катрин улыбнулась, приложила ладонь к моей щеке и смахнула слезы, которые там обнаружила.

– Cherie[71], то, что с тобой случилось… ужасно и неправильно… С мужчиной, которого ты полюбишь, всё будет по-иному.

– Нет, не хочу… Больше ни один ко мне не прикоснется! Никогда! – крикнула я в ответ, от гнева у меня перехватило горло. Из мужских прикосновений я тогда знала лишь хватку человека, который сцапал меня, жестоко, грубо использовал, а потом, сильно ударив по затылку, толкнул на булыжник, разбив мне губу. Удивительно, как Цезарь не заметил черно-фиолетовые синяки и припухлость на моем лбу. Он ведь так хорошо