Творческий отпуск. Рыцарский роман - Джон Симмонс Барт

как любит тебя, Фенн. Он прощает тебя за книгу про «КУДОВ», но его собственные мнения ни на дюйм не изменились. Просил тебе передать, что любая серьезная и уважаемая разведывательная организация время от времени заступает за свои рамки и Определяет Политику – сам же знаешь, как Фред, бывало, пользовался этой фразой. Но он считает, что, пока Мессия не явится, политика нам нужна сильная.

Мы почтительно слушаем, но ничего не говорим. Фенвик задается вопросом, не научилась ли Компания заниматься призраками.

Затем он сказал мне, как сильно всегда меня любил и любит до сих пор, и я ему сказала то же самое. Думаете, призраки не способны целоваться? Да они по всей комнате гонять тебя могут, а ебутся, как козлы, простите мой французский. Потом минувшим мартом, в ночь его Ёрцайта[148], мы поцеловались на прощанье – тут уж потребовалось извернуться, – и Фред задул собственную свечку. В апреле я сказала Думитру, что может переселяться.

Мы въезжаем в центр Балтимора, мимо строительства Внутренней гавани. Своей сигарильей Кармен показывает, где будет новое место «У Кармен»; подробности она продемонстрирует нам сегодня же. Мы паркуемся в гараже Лексингтонского рынка и идем по лоскутному кварталу центральных трущоб до осажденного со всех сторон кладбища на углу Файетт и Грин – поздороваться с По, прежде чем двинемся покупать морепродукты. Фенн едва сдерживается, чтоб не спросить у Кармен, подтвердил ли вообще-то призрак его брата самоубийство, пока столь щедро освобождал ее от ответственности за оное, или же оставил этот вопрос таким же двусмысленным, как и отчет Кармен. Образ самозадутой ёрцайтной свечки определенно наводит на мысли. Но призракам, предполагает он, двусмысленность свойственна – особенно призракам тех, кто и при жизни уклончив был так же, как его брат-близнец.

Сьюзен мыслит теми же курсами. Все глаза у нас наполняются слезами. Что ж, Эд, легко начинает она, обращаясь к гробнице По: рассказ Ма о призраках больше по твоей части, чем Фрэнка Ки. Голос у нее засоряется; женщины плачут вместе, держась друг за дружку. Фенн обнимает обеих и отходит за церковь, сдержать собственные слезы, голос, сердце; высмаркивается подле жены и тещи По, как его собственные сморкаются подле самого Эдгара.

Ох, Мандангас! восклицает один из нас на весь двор меж кирпичных стен, перекрикивая шум машин на улице. Если б только нам знать, так или иначе!

На церковный двор забредают двое японских студентов или туристов, паренек и девушка, – осмотреть и сфотографировать могилу писателя. Мы благодарим его за путешествие – к счастью, менее полное событий, нежели у Артура Гордона Пима, – и отбываем в сутолоку Лексингтонского рынка: это пиршество чувств для тех, кто долго был в море! Фенвик и Сьюзен просто кутят на этом акре под крышей среди прилавков с морепродуктами, мясом и овощами, пока Кармен ведет переговоры насчет кальмара и черных атлантических мидий. Фенн загружает их, переложенных льдом, в крепкий ларь-холодильник рядом с нашим в багажнике «мерседеса». Кармен хмурится наклейке на машине по соседству, рекламирующей ее конкурента в Феллз-Пойнте: «ОТВЕДАЙ МОЛЛЮСКОВ БЕРТЫ».

Мимс считает, нам нужно свои напечатать для нового места, говорит она Сьюзен. «Кушай Крабиков Кармен». Я говорю, нет.

И мы тоже. Поехали за Бабулей.

Едем, забираем ее из ее дома престарелых в Пайксвилле в получасе на северо-запад. Место здесь приятное, удобное, дорогое. Клиентура зажиточная, персонал вышколен, заведенье в ажуре; Хава Московиц Секлер чувствует себя здесь больше хозяйкой самой себе, чем, по ее мнению, было бы в квартире, которую Кармен предлагает ей в Феллз-Пойнте. Еще она боится, что, если будет жить по соседству, энергичная опека ее невестки будет им обеим неудобнее того, что сейчас; и удовольствием чаще видеть Кармен – а официально и Мириам – Хава уравновешивает утрату своих еврейских соседей про кварталу, вкупе с печалью от того, что чаще видит беспорядочный менаж Мим и (это она сообщает только Сьюзен) крепкую и бодрую сикось-накось Кармен.

Баб! упрекнет ее Сьюзен. Да Ма в превосходной форме! Она пережила лагеря и раннее вдовство. Управляла делом Па и выгодно его продала. Из-за работы Манфреда вырастила нас троих почти единолично и, пока этим занималась, одной левой выстроила новое успешное дело.

Я знаю, знаю, заверит нас Бабуля.

Она отправила нас в колледж. Не ропща ухаживает за чокнутой семейкой Мим. Помогает заботиться о тебе.

А я не знаю? спросит Бабуля. Думаешь, я этого не ценю?

А теперь, помимо всего прочего, еще и потеряла своего второго мужа и их единственного ребенка, и все равно в ней больше густо, чем у нас с Мим вместе взятых! Если это сикось-накось, я тоже такую хочу.

Твоя муттерь чудэсная лишность, призна́ет Бабуля[149]. Сьюзен, смеясь, будет объяснять ей слово густо, пока не удостоверится, что Баб его понимает, а затем и сама возьмется делать вид, будто тоже, когда подтвердят ее академическую штатную должность, намерена курить сигары и являться в класс в костюме гаучо. Вскоре Бабуля уже смеется – впервые после их телефонного разговора о корюшке.

В Хаве Секлер пять футов роста и усыхает, она сребровласа и с такой тонкой кожей в старости своей – это от того, что в девичестве пряталась в стогах сена от русских солдат, как ей нравится заявлять, – что в ванне ей приходится пользоваться не махровыми мочалками, а квадратиками перкаля. От последней в череде ее операций по установке стимулятора у нее легкое, но беспрестанное кровотечение, и приборчик еще разок сдвинулся с места. Грозит инфекция, но весь экипаж единого мнения: еще одного хирургического вмешательства она не переживет, а потому его следует откладывать как можно дольше – на сезон, а то и на два. Мучает ее и артрит; упражнения делать она не может; спит скверно; живет на диете из неприправленной пищи в малых количествах и пилюль в больших. Хаве Московиц Секлер неловко, как и неудобно, что она так и не выучилась читать и писать: об этом факте определенные ее многолетние подруги так и не догадываются. Мало того, телевизор ей скучен, ее не особо интересует записанная музыка, она слишком слаба для занятий каким-либо хобби, и, отчасти ввиду собственной безграмотности, с людьми несколько робеет. День после пробуждения, следовательно, – все его двадцать с чем-то часов – обыкновенно проводит она в одиночестве у себя в комнате, где не читает, не пишет, не смотрит, не слушает, не разговаривает, не работает, не играет, а… что? Сьюзен и вообразить себе не может. От вопроса на глаза у нее наворачиваются