Лже-Нерон. Иеффай и его дочь - Лион Фейхтвангер

– Подросли ли мои зубы, я не знаю, – сказала Акте. – Но умнее я действительно стала. Это уж наверняка. А вы, мой Варрон?

Она попыталась улыбнуться, но это ей не удалось. Ее волновало воспоминание о том времени, когда они втроем – Нерон, Варрон, она – подтрунивали друг над другом и ссорились, часто в шутку, порой – всерьез.

Она рассердилась на собственную сентиментальность.

– Расскажите, – сказала она живо, – что вы такое тут затеяли? Чего ради вы устроили эту историю с Нероном? Чего вы ждете от нее? Растолкуйте мне все это хорошенько. Вы ведь знаете, что я ужасно любопытна.

Она полулежала на тахте, закинув за голову обнаженную руку, голубая ткань ее одежды падала широкими складками. Лоб был открыт, черные, тонкие, не очень густые волосы, вопреки моде, локонами спускались на затылок.

Варрон стал рассказывать. Он не скрыл, что непосредственным поводом ко всей этой истории была его антипатия к Цейонию. Он говорил легко, ровно. И все же в его словах сквозила та страсть, которую он вкладывал в свое предприятие, и та вера в идею, которая крылась за всем. Он говорил о принесенных жертвах, о своей дочери Марции, о своем друге Фронтоне, о деньгах, времени, нервах, жизни, вложенных им в дело, и о том, что он ни в чем не раскаивается.

Акте вдумчиво слушала.

– Мотивов много, – сказала она. – Но, к сожалению, все это мотивы, подсказанные страстью.

– К сожалению? – отозвался Варрон. – Вы думаете, к сожалению? – И они дружески и в то же время испытующе взглянули друг на друга, стараясь разгадать, в какой мере они связаны прошлым и разделены настоящим.

– В Антиохии мне убедительно доказали, – сказала Акте, – что предприятие ваше глупо и безнадежно. Люди, растолковавшие мне это, – серенькие, неприятные люди, но разум на их стороне.

– Разум. – Варрон пожал плечами, и на лице его появилось выражение того победного легкомыслия, которым он всегда завоевывал людей. – «Кружись, юла», – смеясь, напомнил он Акте. – Что такое разум? Всякий считает разумным то, что служит к утверждению его собственной сущности, а то, что противоречит ей, он отрицает. Я создал этого Нерона, потому что без Нерона, без его дела жизнь для меня теряет свою прелесть. Вы любили Нерона по-своему, по-женски, Акте, и любите его по сию пору; вы похоронили его и чтите его память. Я люблю его на свой лад: я продолжаю его дело. Разве это не разумно?

– Ах, Варрон, – сказала Акте, – я часто вас ненавидела. Но я знаю, как вы любили Рыжебородого Малыша и как он любил вас.

– Я люблю его по-прежнему, Акте, – сказал Варрон.

Они посмотрели друг на друга понимающим, радостным, серьезным взглядом.

8

Безумие

Варрон с радостным изумлением убедился, что приезд Акте вызвал счастливую перемену в его дочери. Марция, которая после смерти Фронтона почти помешалась и точно съежилась, замкнувшись в непроницаемую оболочку, вдруг пришла к нему и заговорила о Клавдии Акте. К удивлению Варрона, она не отступала от этой темы. Ей хотелось побольше услышать об Акте, узнать о ней тысячу подробностей. Наконец она выразила мнение, что такой гостье, как Акте, нельзя не устроить почетной встречи, и так как поездка по вновь завоеванным городам еще на некоторое время задержит императора вдали от его резиденций, Эдессы и Самосаты, то ей следовало бы самой принять важную и желанную гостью. Удивленный Варрон колебался, возражал, не понимая, что заставляет Марцию тянуться к Акте. Но Марция настаивала, пришлось ей уступить.

Дело было в том, что Марция видела в Акте и ее судьбе отражение собственной участи. У этой Клавдии Акте умер подлинный Нерон, и вот она приехала сюда, на Восток, смирившись, готовая довольствоваться Лже-Нероном. Но и у нее, Марции, умер подлинный Нерон, ибо император и Фронтон слились для нее воедино, так что вместе с Фронтоном ушел от нее и Нерон. У них обеих, у Акте и у Марции, осталась только оболочка Нерона.

Акте, со своей стороны, было интересно увидеть Марцию. В Риме и Антиохии много толковали о Марции, аристократке, которой выпала на долю странная судьба – стать женой раба, разыгрывавшего роль императора. Даже слухи об импотенции этого человека проникли за море – как и слухи о связи Марции с полковником Фронтоном. Акте с любопытством ждала встречи с Марцией.

С обеими женами подлинного Нерона она сумела поладить – сначала с Октавией, потом с Поппеей. То великолепное бесстыдство, с которым Акте держалась, все время оставаясь с Нероном, безрассудно уверенная в своем Нероне, дружелюбно принимая каждый его брак – и пережив обеих его жен, – очень помогло ей завоевать симпатии толпы. Толпа любила Акте за смелость ее страсти и за презрение к знакам внешнего достоинства, радовалась спокойствию, с которым она предпочла быть и оставаться подругой Нерона, хотя стоило ей захотеть – и она могла бы стать римской императрицей. И вот теперь Акте явилась взглянуть на супругу нового Нерона, решив установить с ней такие же хорошие отношения, как с женами подлинного Нерона.

Акте повела себя непринужденно. В несколько судорожной любезности и величавой осанке Марции она сразу почувствовала всю ее опустошенность, ее оцепенелое помрачение. С первого взгляда Акте поняла, что нелегко будет снискать дружбу Марции; но трудность задачи привлекала ее, и она стала выказывать Марции еще большую сердечность. Весело и доверчиво расспрашивала ее об интимных вещах, как женщина женщину, но без навязчивости, постепенно разрушая ее броню. Марция, правда, смотрела на Акте свысока, как на рабыню по рождению. Но разве муж ее не стал из раба императором, и если в самом императоре сидел раб, то почему бы ее подруге не быть рабыней? К тому же она видела в Акте естественную союзницу, ибо не приходится ли Акте, как и самой Марции, отречься от подлинного Нерона ради этого несчастного горшечника? Беседы с Акте действовали