Лже-Нерон. Иеффай и его дочь - Лион Фейхтвангер

При этом она ничуть не старалась выставлять себя безупречной. Она не скрывала, что была любопытна, и проявляла откровенный интерес к сплетням – не только к тем, которые занимали Рим, но и к долетавшим из Александрии и Антиохии. Она была порой зла на язык и ради красного словца могла уничтожить человека. Когда она сидела на играх в императорской ложе, она увлекалась не меньше, чем простой народ, и, вопреки приличиям, громко кричала вместе с народом, с жадным любопытством высовывалась из ложи, чтобы лучше видеть, как умирают люди и животные. И народ ликовал, ибо она, Клавдия Акте, была как сам народ. Она была и капризна, как чернь, и не скрывала своих капризов. Случалось, что в цирке, когда кругом все бурно требовали помилования гладиатору или борцу, Акте, со своим чистым лбом и детской улыбкой на устах, вытягивала руку, повернув книзу большой палец, неся смерть побежденному.

Она отлично вела денежные счета, эта юная девушка, и гордилась этим. Ее поставщикам опасно было попадаться в просчетах. Она занималась строительством с большим размахом, владела поместьями, великолепными виллами в Путеолах, в Велетрах, содержала двор. Но Акте откладывала гораздо больше денег, чем тратила. Воспользовавшись доброй минутой, она убедила Нерона переписать на ее имя доходнейшие из императорских кирпичных заводов и, где просьбами, где нажимом, достигла того, что большая часть общественных зданий возводилась из материалов, поставляемых ее заводами, и, конечно, уж не по самым дешевым ценам.

Но Рим и мир все прощали Клавдии Акте. Все хорошее, что делалось Нероном, исходило от нее, все злое, что совершалось в его царствование, творилось против ее воли. Она мила и весела, пел Нерон, она умное, пленительное дитя богини Ромы. И такой видел ее мир.

Акте была отважна и настойчива в своей страсти. Когда Нерон, преследуемый сенатом, погиб, она потребовала у новых властителей выдачи его тела. Чтобы достигнуть своей цели, она не побоялась вызвать чуть ли не восстание, хотя это грозило ей смертельной опасностью. Отказать ей не посмели. В тот момент, когда кругом, по приказу сената, уничтожались бюсты Нерона, гермы с его головой и другие изображения, она с великолепной смелостью публично сложила в своем поместье на Аппиевой дороге погребальный костер для своего царственного возлюбленного. Костер в семь ярусов, как и подобало императору; с верхнего яруса она пустила ввысь орла, который унес бессмертного усопшего к его предкам-богам. А урну с прахом она похоронила в своем парке и воздвигла над ней мавзолей.

Полгода она соблюдала траур. Затем возобновила свою прежнюю жизнь, спокойная, веселая, точно дитя. Ее друзья находили, что искусство ее стало еще более легким, воздушным. Публично она никогда не выступала, но знатоки заявляли, что и теперь еще, в тридцать два года, через тринадцать лет после смерти Нерона, она была первой в искусстве пантомимы. Народ все еще радостно приветствовал ее всюду, где она ни появлялась, и императоры из дома Флавиев не смели лишить ее привилегий, отличий, почестей.

И вот Клавдия Акте прибыла в Сирию, чтобы снова повидать родину, которой она не видела со времени своего сурового детства.

6

Цейоний перед лицом непредвиденного

Для губернатора Цейония ее посещение было некстати. Клавдию Акте он уже в Риме ощущал как нечто стеснительное, некое враждебное начало, существо, совершенно противоположное его собственной натуре. Простота, с которой она всегда достигала всего, чего хотела, ее благословенная легкость казались ему насмешкой неба над его собственным суровым трудом. С тех пор как распространилась весть о ее прибытии, на улицах Антиохии снова стали распевать глупую песенку о юле, которая уже и в Риме злила Цейония. Ее пели все – его рабы и чиновники, уличные мальчишки, римляне, сирийцы, греки. Для Цейония она звучала насмешкой. Он сам был юлой, которую кружили, а эта глупая, дерзкая песенка требовала, чтобы он еще радовался этому.

Он охотно не обратил бы внимания на приезд Клавдии Акте. Но это было невозможно. С Палатина ему дали понять, что надо использовать пребывание Акте в Антиохии, чтобы склонить ее выступить главной свидетельницей против самозванца Теренция. Как этого добиться? Не исключено, что женщина, любившая подлинного Нерона, поможет раскрытию обмана. Но кто поймет душу девушки, сочинившей нелепую песенку о юле?

Акте тотчас же откликнулась на приглашение Цейония. Принятая с почетом, стояла она в его рабочем кабинете, оглядывая быстрыми любопытными глазами комнату, обставленную с несколько пресной пышностью, смеялась своим знаменитым непринужденным, веселым смехом. Цейоний вежливо задал ей вопросы, какие полагались в таких случаях: давно ли она не видела родины, понравилась ли ей теперь Антиохия, долго ли она собирается оставаться здесь. Она дружелюбно отвечала ему, улыбалась, поглядывала на него и под конец сказала с еще более широкой улыбкой:

– А теперь, Цейоний, спросите же меня о том, что вас все время угнетает с той минуты, как вы услышали о моем приезде.

Губернатор, несколько озадаченный ее беспечным тоном, но вместе с тем испытывая облегчение, сначала сделал вид, что не понимает, о чем речь. Затем признался, что обеспокоен мыслью о ее дальнейших намерениях – собирается ли она переехать через границу и встретиться с так называемым Нероном, – ведь приглашение она, по всей вероятности, получила.

– Конечно, – сказала Акте, с серьезным видом кивнув головой. – Представьте себе, мой Цейоний, – продолжала она, – я и сама еще не знаю, приму ли приглашение. Любопытно мне, надо признаться, взглянуть на этого человека, и я почти уверена, что встречусь с ним.

Но легкий, беспечный тон, каким были сказаны эти слова, подействовал на Цейония хуже, чем если бы она решительно заявила о своем намерении стать на сторону противника: в этом случае можно было бы угрожать, – пожалуй, даже наложить запрет. Но приказывать такому воздушному и неуловимому существу было бы смешно.

– Я не советую вам ехать в Междуречье, моя Акте, – сказал он наконец довольно холодно. – Уже самый факт, что вы посетите самозванца, будет истолкован нашими