Лже-Нерон. Иеффай и его дочь - Лион Фейхтвангер

думал о том, как сдержанно, намеками выказывал ему свою дружбу Фронтон, как много понадобилось времени – это время длилось до самой смерти Фронтона, – пока его дружба претворилась в деяние. Ясно, до мельчайших подробностей, видел он перед собой человека с седыми, отливающими сталью волосами, видел, как он машинально передвигал мяч ногой, обутой в светло-желтую сандалию, в сферистерии фабриканта ковров Ниттайи, как он задумчиво прислушивался к словам Варрона, улыбался ему. Так живо чувствовал Варрон присутствие друга, что он, дальнозоркий, невольно откинулся назад, чтобы лучше видеть Фронтона. И с ним произошло то, что бывало с ним очень редко: он почувствовал раскаяние. Он раскаивался, что не насладился этой дружбой. Ему было жалко каждого упущенного часа, который он мог бы провести с убитым.

Не он один потерял друга. Что будет с Марцией теперь, когда Фронтона не стало?

Раньше, чем он собрался к дочери, к нему явилась испуганная служанка. С императрицей творится что-то неладное. Девушка не знала, что делать. Она не смела доверить то, что видела и слышала, никому, кроме самого Варрона. Дело в том, что с Марцией, когда она узнала о смерти полковника Фронтона, приключился припадок, она долго истерически смеялась, пронзительно вскрикивала. Когда припадок кончился, она заперлась, и вот уже несколько часов она сидит, ничего не ест, не отвечает на вопросы. Но служанка слышала, как она разговаривает сама с собой.

– Что же, – спросил Варрон, когда девушка запнулась, – что же она говорит?

– Вот в этом-то и дело, – колеблясь, ответила девушка. – Я не смею никого впускать в соседнюю комнату. Она говорит такие странные вещи.

– Что же? – нетерпеливо настаивал Варрон.

Девушка отвернулась.

– Это… это непристойно, я не все понимаю, и трудно даже представить себе, чтобы императрица говорила такие непристойности.

Варрон сам пошел узнать, в чем дело. И действительно, сквозь запертую дверь доносились слова, непристойные слова. Циничные, грубые ласкательные имена. Это были имена, которыми покойный называл Марцию в часы любви. Марция обменивалась словами ласки со своим умершим другом, покойный говорил с ней, как он привык, и она отвечала по-своему.

Отцу не удалось проникнуть к Марции. В конце концов пришлось взломать дверь. Марция была в оцепенении, она потеряла рассудок, и, когда отец попытался приблизиться к ней, она начала истерически кричать.

Теперь Варрон остался один.

Он страдал. Но если бы боги позволили ему снова обрести друга и дочь ценою отказа от Суры, он удержал бы Суру и отказался бы от дочери и друга. С тех пор как обратный путь был для него отрезан, он очертя голову ринулся в борьбу. Он проиграл свои деньги и имущество, достоинство, имя, принадлежность к западной цивилизации, свою дочь и своего друга и готов был, если придется, пожертвовать еще больше: ногу, руку, глаза, жизнь.

Вернувшись с похорон Фронтона, он достал из ларца с документами расписку о взносе шести тысяч сестерциев. В графу «Убыток» он записал: «Марция сошла с ума, Фронтон погиб», в графу «Прибыль»: «Завоевана Сура».

2

Неверующая

После завоевания Суры оба берега Евфрата и все Междуречье, от армянской границы вплоть до арабской, по всей форме признали римским императором Варронова Нерона.

Среди всеобщего ликования оставалось мало сомневающихся. Но была женщина, которую и самая блестящая победа не могла заставить поверить, что боги будут долго еще покровительствовать мнимому императору. То была женщина, с которой жил Нерон, пока ему угодно было оставаться в шкуре горшечника Теренция: Гайя.

Гайя со времени последней своей встречи с Теренцием, точно забитое животное, жила в полном уединении, растерянная, впавшая в отчаяние. Всеобщее торжество, мнимая милость богов выгнали ее из норы, в которую она забилась, ибо она была уверена, что это кажущееся счастье – начало катастрофы.

Она явилась в дом сенатора Варрона. Ему не было неприятно ее посещение. Теперь, когда господство его Нерона было закреплено, по крайней мере на несколько месяцев, у него оставалось достаточно досуга, чтобы заняться внутренним положением, теми опасностями, которые крылись в природе его «твари». Угар победы мог завлечь «тварь» в такую бездну глупости, что она возмутилась бы против своего «творца», – такая возможность не была исключена. На этот случай не мешало обезопасить себя, подготовить путы, которыми в случае надобности можно было бы связать «тварь». Поэтому Варрон принял Гайю.

Женщина производила впечатление обезумевшей, одичавшей.

– Что вам нужно от моего Теренция? – набросилась она на сенатора. – Мало вам того, что вы тогда в Риме совсем вскружили ему голову? Зачем вы снова его морочите?

Варрон спокойно выслушал ее.

– О ком ты, собственно, говоришь, добрая женщина? – спросил он. – Об императоре Нероне? Ты что, не знаешь, что по закону тебя следовало бы за такие слова подвергнуть бичеванию и казнить?

– Убейте меня, – крикнула Гайя, – пусть глаза мои не видят, что вы тут натворили!

Сенатор был удивлен.

– Ты не веришь, – спросил он, – что он – император Нерон?

Гайя взглянула на него с ненавистью, прохрипела:

– Со мной вы эту чушь оставьте. Меня вы не одурачите!

– Послушай-ка, милая Гайя, – серьезно и настойчиво сказал сенатор. – Ведь тебя и твоего Теренция я знаю с давних пор, и я лучше, чем кто-нибудь другой, знал и цезаря Нерона. И вот, – он подчеркивал каждое слово, – Теренцию известны такие вещи, которых, кроме императора Нерона и меня, никто знать не мог.

– Значит, все-таки кто-то третий знал о них, – упрямо ответила Гайя. – А Теренций подслушал их и подхватил. Да и не говорите же вы со мной как с какой-нибудь идиоткой! Ведь быть того не может, чтобы такой человек, как вы, дал обвести себя вокруг пальца.

– А разве не может быть, – терпеливо продолжал