Лже-Нерон. Иеффай и его дочь - Лион Фейхтвангер

Он вспоминал свое поведение на суде и горько упрекал себя. Все это не было угодно богу: и то, как он держал себя перед претором, и то, как он расправился с этим жалким Кнопсом. Он, Иоанн, не уподобился тем пророкам, которые, проникшись духом своего бога, гневно изобличали людей и призывали к покаянию. Нет, он «играл», он играл пророка, он был актером, может быть, актером во имя божие, но, в сущности, ничем не лучше этого горшечника… Тот играет императора, он точно так же играл пророка. В чем разница? Оба комедианты. Каждый «играет», каждый кого-то изображает, вместо того чтобы попросту быть тем, чем сотворил его Господь, – ничтожеством, которому приличествует смирение, а не гордыня.

Суета сует. Царство антихриста. Антихрист принял крайне опасный облик – облик актера, спекулирующего на глупости мира. Что за век наступил! Раб играет императора, плохой актер – плохого актера, а мир верит этому комедианту, копирующему другого комедианта, рукоплещет ему, открывает в его честь шлюзы, и страшные воды поглощают храмы, города, самое человечество. Какой мерзостный триумвират: этот горшечник, копирующий, как обезьяна, императора, по правую руку от него – жирный, страдающий манией величия фельдфебель, по левую – маленький, продувной, снедаемый тщеславием мошенник, черпающий всю свою силу в убеждении, что люди еще глупее, чем думает самый закоренелый скептик! И самое безобразное: перед этим трехглавым адским псом мир в экстазе склоняется в прах.

Почему Бог создал мир таким жалким? Может быть, из желания позабавиться, как этот сенатор Варрон забавляется своим Лже-Нероном? Но тогда мы – печальные, беззащитные игрушки. Частичка этого балагана – я, Иоанн, и Алексай, мой сын. О Алексай, юный, нежный, робкий и все-таки сильный Алексай! Он растоптан, он брошен на свалку, как падаль, и кровь его выпущена из жил, как прокисшее пиво из бочонка. Что есть человек?

Иоанн сидел, согнувшись в своей камере, раздираемый муками Иова и сомнениями Кохэлета, но он не гордился этим, он не рядился в яркий плащ, перешитый из отрепьев их одежд. Иоанн не казался себе лучше других оттого, что он больше страдает и глубже сознает свою муку. Чем ты отличаешься от других? У тебя нет ничего такого, что возвышало бы тебя, ничего, чем бы ты обладал один, будь то твои страдания, или твои сомнения, или твое тщеславие, или даже твое лицо, как доказывает пример этого проклятого императора и его обезьяны, горшечника Теренция.

Мы, как муравьи или как пчелы, неотличимы друг от друга, мы обречены трудиться, не зная для чего. Они – пчелы или муравьи – с усердием тащат всякую всячину, крохи отбросов или же мед из цветов, и не знают для чего; над ними властвует таинственный закон. Закон этот гонит их повсюду, играет ими, заставляет каждого вечно нести свое бремя. Каждое из этих существ само по себе ничто, оно лишь жалкая частица целого, обреченная на гибель, если отделить ее от ей подобных, обреченная на труд, смысл которого ей недоступен, если она остается в пределах целого. «Иди к муравью, ленивец», – говорит Проповедник. Для чего? Если ты будешь как муравей, что пользы от того? Добро увядает и гибнет. Зло живет вечно. Нерон бессмертен.

Иоанн углубился в думы. Он спросил своего Бога:

– Почему мир отдан в жертву язычникам и глупцам?

И он испугался, ибо ему было откровение. Он услышал голос Господа своего. Таинствен был ответ Бога.

– Творение, – сказал он ему, – стареет, молодость его миновала. Я решил обновить его. Близится смена времен.

Иоанн погрузился в тайну этого ответа. Его посещали страшные сны, видения конца состарившегося мира и видения смены времен. О, тропы его века стали узкими, печальными и трудными! Но самое страшное, пожалуй, – это был переход из его века в грядущий, ибо переход этот и был Страшным судом.

Он все глубже погружался в эти жуткие видения Страшного суда и до нестерпимой боли наслаждался их ужасом. Никто, говорил он себе, не мог бы вольно дышать и секунды, знай он, что его ждет. Только домашний скот и дикие звери могут ликовать, ибо их минует суд. Если даже мне будет даровано райское блаженство, что мне в нем, коль скоро я обречен пройти через терзания этого несказанно мучительного Страшного суда? Несчастное поколение все мы, отверженное поколение, над которым царствует антихрист и его обезьяна.

21

Суета сует

В сны эти ворвалось нечто весьма реальное – долговязый, тощий, закутанный в серое человек.

– Вставайте, Иоанн с Патмоса, – сказал закутанный, – ступайте за мной.

– Вы посланы прикончить меня? – спросил Иоанн. – Почему же вы так вежливы? – И вдруг, в яростной злобе, он закричал: – Расправляйся скорее! Бей, не тяни!

– Я не палач, – сказал долговязый человек и задумчиво, с некоторым смущением посмотрел на свои длинные пальцы. – Я хочу вывести вас отсюда, Иоанн: все готово – лошади, бумаги, а также люди, которые доставят вас в надежное место.

Иоанн взглянул на долговязого человека с двойственным чувством. Что это, шутка? А если он говорит правду, если он действительно явился спасти ему жизнь, что делать тогда – соглашаться или воспротивиться? Что бы ни ожидало его на том свете, самые страшные муки лучше суетности и ничтожества этого мира. Мрачный, порывистый, всегда алчущий новых сильных переживаний, Иоанн, несмотря на чудовищный страх перед судом там, наверху, ждал его с жгучим любопытством. И разве сам Бог и судьба не призывали его кончить земное существование и предстать перед Высшим судом? Иоанн хотел ответить искусителю отказом, хотел с насмешкой указать ему на дверь.

Но внезапно его осенила новая мысль. Разве случайно сейчас же вслед за страшными и великолепными видениями минувшей ночи Бог послал ему этого странного, с ног до головы закутанного незнакомца? Не было ли это, наоборот, знамением? Да, это знамение. Это Божья воля, приказывающая ему жить, дабы запечатлеть неповторимые видения этой ночи и,