Лже-Нерон. Иеффай и его дочь - Лион Фейхтвангер

Ради этого опьянения она и сейчас еще любит его. Правильна или ошибочна его политика, вся его жизнь, он был, без сомнения, великий человек, достойный любви. Все в нем было достойно любви – его богоподобие, тщеславие, жестокость, блеск, улыбка, его капризные, чувственные губы, его серые глаза, то слегка скучающие, то бурно-восторженные, его гладкая белая кожа. Как она любила его за нетерпеливую жадность, которая заставляла его внезапно прерывать пир или заседание сената, потому что ему внезапно, сейчас, сию же минуту хотелось ее. А неумеренность его планов, их размах, дерзкое презрение к трудностям, неразумность его проектов – как она любила его за все это!

Акте не была ханжой и после смерти Нерона не разыгрывала из себя весталки. Среди мужчин, принадлежавших к кругу ее близких друзей, был один поэт по имени Италик. Он писал стихи, жесткие, чистые, величественные, точно высеченные из мрамора. Его любовь к Акте была ровнее, постояннее, разумнее, чем любовь Нерона. У него было много похвальных качеств – ум, образование, поэтический талант, даже юмор. С ним было хорошо за столом и в постели, и она не без удовольствия сознавала, что этот опытный, обычно такой спокойный человек, один из первых поэтов эпохи, а быть может, и первый, любил ее до беспамятства. Вероятно, многим непонятно было, почему она не отвечала на эту любовь более горячо. А это было так просто: живой поэт не мог победить мертвого Нерона. Когда она думала о глазах Нерона, о том, как они заволакивались дымкой гнева или желания, о том, как жестоко ее стискивали его белые руки, о голосе, который от металлических раскатов опускался до детски нежного шепота; когда она приходила в его мавзолей и старалась вызвать перед глазами образ Нерона, хотя Нерон уже тринадцать лет назад стал прахом, тогда всякий другой рядом с ним становился ничтожной тенью. И теперь, хотя она чувствовала почти сострадание к бедняге Цейонию, этому убогому адвокату разума, ее вдруг властно захватило воспоминание о покойном – именно после протеста Цейония против опьянения. Желание видеть человека, которого столь многие принимали за Нерона, вырастало в неодолимое искушение, оно было гораздо сильнее, чем простое любопытство. Если в нем будет хоть что-нибудь от Нерона, хотя бы частица той неописуемой смеси величия, безумия, императорского блеска и мальчишества, – как она будет счастлива!

– Может быть, это Нерон, – сказала она. Она говорила как бы про себя, мечтательно, с той чуть заметной, самодовольной, непонятной улыбкой, с которой она некогда обрекала на смерть борца или гладиатора, взиравшего на нее с мольбой о пощаде.

– Не бойтесь, мой Цейоний, – продолжала она, улыбаясь шире при виде того, как ее собеседник испугался и побледнел перед столь откровенным проявлением безрассудства и злой воли. – Я никому не буду «мстить», ни Титу, ни кому-либо из сенаторов, насмерть затравивших моего друга и императора; и я знаю, что Нерон умер, я видела его труп и черную дыру на шее, через которую ушла его кровь, его жизнь. Я сожгла прах Нерона, и урна с пеплом стоит в моем парке на Аппиевой дороге. Но может быть, я полюблю того, кто называет себя теперь Нероном, – и тогда он будет Нерон.

Она произносила эту бессмыслицу ясным, спокойным голосом. Она смотрела на Цейония ясным, ничуть не помутившимся взглядом. Но Цейония охватил страх и трепет перед этим миром, где повсюду царило безумие и где не было места разуму. Под его началом было семь римских легионов, но он с ужасом понял, что совершенно бессилен. Что могли сделать его солдаты против улыбки, против сумасбродных капризов этой женщины? На недели, на месяцы отдана была судьба его провинции в руки этой потаскухи, этого ребенка.

Он ничего не мог сделать против нее. Она была – как река Евфрат – равнодушна и полна неожиданностей; никто не мог предвидеть, что она принесет – благословение или проклятие. Бессмысленно было возмущаться ею. Оставалось сложить руки и ждать, что она предпримет.

И он в самом деле не почувствовал гнева против Акте, узнав через несколько дней о ее отъезде в Междуречье.

7

Кружись, юла!

Они стояли друг против друга – Акте и Варрон. Они не виделись почти тринадцать лет. Он смотрел на ее нежное, привлекательное лицо; чувствовалось, что она стала опытнее и чуть-чуть смиреннее. В былые времена Акте часто ревновала возлюбленного к Варрону, его интимнейшему другу, отнимавшему у нее немалую долю чувств и времени возлюбленного. Но сейчас, когда она увидела знакомые черты – крепкое мясистое лицо, умные глаза, хорошей лепки лоб, – она поняла, как много общего их соединяло. Никто не знал императора лучше их, никто не любил его сильнее, чем Варрон и она. С такой силой пронзило ее воспоминание о Нероне, таким осязательно близким стал вдруг его образ, что она побледнела. Она испугалась и того, что Варрон так постарел. На самом деле он был удивительно моложав для своих пятидесяти лет, но она хранила в памяти его прежний образ, и ей сразу бросились в глаза новые морщины, которых другие не замечали.

– Вот мы и свиделись, мой Варрон, – сказала она, и на ее живом лице, отражавшем малейшие изгибы чувства, можно было прочесть радость, удивление, самоотречение.

Варрон же думал: «Почему я не любил ее? У меня был зоркий, опытный глаз. Разве я не видел, как она красива? Только повинуясь разуму, я запрещал себе любить ее. Люблю ли я ее теперь? Еще несколько месяцев тому назад я отказался бы ради нее от всей этой нелепой игры, стал бы домогаться ее, завоевал бы ее и жил с ней год, два, а может быть, и пять. Теперь эта дурацкая игра отняла у меня все силы. Я опустошен, изможден, я – старик».

Но на его лице, в его словах нельзя было уловить и следа этих мыслей.

– Дайте-ка на вас посмотреть, – сказал он. – Зубы у вас, право же, выросли и стали умнее. – Они с Нероном часто подтрунивали над мелкими, ровными зубами Акте, и Варрон полушутя уверял, что такие зубки