Под тенью века. С. Н. Дурылин в воспоминаниях, письмах, документах - Коллектив авторов -- Биографии и мемуары

до сих пор помню наизусть: «Какая же это огромная величина — Лермонтов! Мы обмираем, рассматривая этот Эверест, осмысляя величие этого художественного гения!»

Однако вернусь к той беседе, которую я хочу воспроизвести.

— Прежде чем рассказать вам о том, — начал Сергей Николаевич, — что разрывает мне душу, я должен сделать некоторое экспозе. Дом, в котором мы находимся, я построил в середине 30-х годов. Построил на свои честно заработанные деньги. А их потребовалось целая куча. Где их взять? Вы знаете, что «трудом праведным не наживешь палат каменных». Вы знаете также, что искусством «хапать» я не обладаю. Кроме того, чту не менее, чем известный литературный герой, уголовный кодекс. Вы меня спросите, откуда взялись у пожилого человека большие деньги?..

Так вот: когда врачи порекомендовали мне жить за городом, то для постройки дачи мне дали наличники и рамы разрушаемого Страстного монастыря. Но из наличников и рам дачи не построишь. Нужны материалы, а для них — деньги. Знаете, у Некрасова есть стихи: «Если старец игрив чрезвычайно, если юноша вешает нос, то обоих терзает их тайна — где бы денег достать — вот вопрос». И я стал «игрив чрезвычайно». Я пустился на авантюру: для Ярославского драматического театра я решил сделать инсценировку «Анны Карениной».

Существует две инсценировки: одна — Н. Волкова для МХАТа и другая — моя. Инсценировка имела успех и действительно принесла мне искомую сумму денег. «Деньги — это всегда приятно», — утверждал Шопенгауэр и был, разумеется, прав. А тут они были просто необходимы.

Инсценировка имела успех по двум причинам. Начать с того, Лев Николаевич — это Лев Николаевич! Он таков, что если его и хочешь инсценировать плохо, то все равно получится хорошо. Текст великолепен! Особенно «Анны Карениной».

Гуляя с Львом Николаевичем по аллеям яснополянского парка, я сказал ему: «Лев Николаевич! Я знаю, что „Войну и мир“ вы ставите выше „Анны Карениной“. Но и „Анна Каренина“ хороша: и по идее, и особенно по форме, по языку». Лев Николаевич прервал меня. «Может быть, — сказал он, как-то поморщившись, явно не желая продолжать разговор, однако прибавил: — Но по языку лучше всего „Хаджи Мурат“. Вы его еще не читали. Будет опубликован после моей смерти…»

Да-да, Владислав Антонович, толстовский текст великолепен! Не всякого классика можно инсценировать. «Обломова», например, никак нельзя: диалогов мало, они не выразительны. Вот «Обрыв» — другое дело, и то начинать надо с середины, без диалогов Райского с этой куклой Беловодовой. Так вот, успеху моей инсценировки содействовали два обстоятельства: во-первых, великолепный текст Льва Николаевича, скрывший мое неумение; во-вторых, ярославский зритель. О нем надо сказать особо.

Ярославский зритель культурен. Он не ведет себя подобно московскому, о котором в довоенном «Крокодиле» говорилось:

Еще актриса не сказала

Последний пьесы монолог,

Как публика бежит из зала,

Сбивая билетеров с ног.

Момент ответственный, серьезный,

Уже не отстает никто.

Толпа летит лавиной грозной

К своим калошам и пальто.

Московский зритель — зритель-безобразник. Ярославский зритель воспитанный. Главное, однако, не в этом. Ярославский зритель чрезвычайно внимателен к постановке. На каждую пьесу он ходит не менее двух раз: в первый раз — понять, как там говорят, раскусить замысел автора, а во второй — постановщика. Только в Ярославле можно было поставить «Недоросль», не объединяя действий (их даже в Москве объединяют: первое со вторым), и со всеми нравоучительными монологами Стародума. Зрители слушали, не уходили и аплодировали. Реплика: «Вот злонравия достойные плоды!» — вызывала бурный восторг и даже ответную реплику из зрительного зала: «Правильно, правильно!»

Словом, моя инсценировка имела успех, прошла много раз и оплатила постройку дачи и даже забора к ней.

Вот мы и подошли к тому, что меня мучает. Недавно приходит девушка, лет 22, выражаясь театральным языком, инженю на исходе… Белокурая, щеки с ямочками. Приятно-обыкновенное лицо. Просто прелесть! Говорит: «Сергей Николаевич! Я пишу кандидатскую диссертацию об инсценировках прозы Льва Толстого. Мне хотелось поговорить с вами о художественных принципах вашей инсценировки».

Я прямо-таки обомлел. «Каждое безобразие должно иметь свое приличие», — говорит чеховский герой. Какие у меня принципы? В моей инсценировке? Только деньги для дачи. И все.

Но девушка смотрит на меня с такой надеждой, с такой боязнью отказа. Она умоляюще говорит, что я «последний штрих» в ее диссертации. В глазах мольба… И еще какое-то восхищение мною: ее взгляд мне напоминал незабываемую В. Ф. Комиссаржевскую в роли Ларисы Огудаловой. Так она восхищенно, благоговейно смотрела на Паратова, как будто Паратов — это Пушкин, ничуть не меньше.

Что делать?

Я говорю девушке: «Сейчас поговорим о принципах. Я только распоряжусь насчет кофе. А вы поиграйте пока с Машкой». Машка — это наша кошка. Она мой соратник. Нам обоим следует вставать в шесть часов утра. И если я просыпаю, то Машка будит меня, царапаясь и мяукая, а если проспит Машка, то я бужу ее…

Итак, я ушел распоряжаться насчет кофе. На самом деле мне было незачем распоряжаться. Ирина Алексеевна всегда его варит, если кто приходит. Я просто выигрываю время, чтобы хоть чуть-чуть посоображать, что-то придумать. Через пять минут я появляюсь перед девушкой и высасываю из пальца «художественные принципы» моей инсценировки. — Сказав это, Сергей Николаевич приложил палец к губам. — И все прошло хорошо. Она сказала: «Теперь-то уж диссертация будет закончена». Она уходила довольная, более того — совершенно счастливая, выражаясь поэтически:

И было так нежно прощанье,

Так сладко тот голос звучал,

Как будто восторги свиданья

И ласки любви обещал.

Она ушла. Но у меня какой-то гадкий осадок. Из-за гуманизма я сказал ей неправду. А может быть, надо было все же окунуть ее в противоречия реальной жизни?..

Последовала грустная пауза. Сергей Николаевич уныло и как-то даже виновато посмотрел на меня. Однако я, тогда преподававший теорию литературы, уже придумал, что ему ответить.

— Сергей Николаевич, — сказал я, — не сокрушайтесь… Вы все-таки поступили правильно! И притом, вовсе не отклонились от правды. Разумеется, у вас были принципы, когда вы писали инсценировку. Только вы не осознавали их! Не осознавали через понятия! Несомненно, вы не хотели, скажем, искажать Льва Николаевича. Это не принцип? Принцип! Несомненно, вы не хотели применять методы ультралевых театров. Конечно же у вас Вронский объясняется с Анной у декорации вагона, а не на трапеции около колосников.

Знаете, у Плеханова есть афоризм: «Кто не пьет вина, тот пьет воду». Иными словами, кто не пьет