Под тенью века. С. Н. Дурылин в воспоминаниях, письмах, документах - Коллектив авторов -- Биографии и мемуары

я называл какое-либо имя, иногда широко известное по газетным рецензиям, глаза Сергея Николаевича моментально тускнели и он тихо говорил: «Я никогда не упоминаю его в своих статьях и книгах…» А иной раз его прорывало, и он со жгучим сарказмом бросал о таком артисте две-три фразы, но такие фразы, которые совершенно разрушали дутый авторитет, приобретенный этим артистом, во всяком случае, не на театральных подмостках.

Особенно нежною любовью пользовался у Сергея Николаевича мало кому известный, ныне незаслуженно закрытый, литературно-драматический театр, в судьбах которого он принимал самое деятельное участие. Перед постановкой «Разбойников» Шиллера артисты этого театра приезжали к больному Сергею Николаевичу в Болшево и репетировали там отдельные сцены, желая получить от него ценные вдумчивые указания настоящего режиссера не по должности, а по призванию. На премьере инсценировки «Непокоренных» по Б. Горбатову он выступал с краткой вступительной речью. Из артистов этого театра он особенно ценил и высоко ставил К. В. Вахтерова[429]. О нем он говорил всегда с такою отеческой лаской, точно о собственном сыне. Впервые я услышал имя Вахтерова от Сергея Николаевича, когда я однажды высказал ему мнение, что в Москве сейчас нет артиста, который мог бы сыграть Гамлета.

— Нет, есть, — твердо ответил он и назвал Вахтерова. — Идите смотреть «Живой труп», как он играет Федю Протасова. <…>

И час, и два продолжаются наши задушевные беседы в его комнате. Но вот Ирина Алексеевна зовет к столу. За столом часто гости — родные и, возможно, кто-нибудь, приехавший из Москвы. Обеды и чаи всегда вкусны и сытны, с пирогами, с пирожками, с маленькой рюмкой водки, с чудесным самоваром, уютно напевающим свою комариную песенку.

<…> Он вспоминает различные смешные случаи из жизни царей или выдающихся артистов и писателей прошлого, да и из своей, такой многогранной, такой обильной фактами и интересными встречами жизни. <…> Если народу много, для каждого гостя он найдет хоть несколько минут внимания. <…> А гости у Сергея Николаевича могут быть самые разнообразные — и народный артист, и крупный ученый, и рядовой колхозник. Для него все были равны. Если за столом сидят дети, а дети бывают в Болшеве очень часто, Сергей Николаевич неизменно уделяет внимание малышам и рассказывает им сказочки и разные занятные истории. У него большой запас сказов и для двухлетних, и для десятилетних. <…>

И уезжаешь из Болшева словно с обновленной, очистившейся душой. А приехав домой, непременно расскажешь сыновьям и жене во всех подробностях все, о чем говорил Сергей Николаевич.

Очень любил Сергей Николаевич животных. Корова Милуша, чей портрет[430] красуется в столовой, была особенно им любима. У него в запасе хранилось несколько рассказов из Милушиной жизни, доказывающих ее необыкновенный разум.

Птицы — воробьи и синицы, которых зимой он кормил, приучив их собираться десятками на дощечке за форточкой. <…> И, наконец, кошки. Несколько поколений кошек жило подолгу, иные, к искреннему горю Сергея Николаевича, умирали, и тогда их хоронили на специальном кошачьем кладбище в дальнем углу сада. Кошачий хозяин мог рассказывать о своих питомцах длинные истории. У каждой был свой характер, своя, по его мнению, ярко выраженная индивидуальность.

Упомянув о кошках, я не могу не рассказать о елках, которые Сергей Николаевич устраивал каждую зиму; устраивал, разумеется, для детей, но кошки в этих праздниках принимали самое деятельное участие. Дети получали свои подарки — книги с такими хорошими надписями, сласти. А кошки получали свои — колбасу и сыр. Когда зажигалась елка, целая процессия взрослых и детей во главе с хозяином с кошками сзади двигалась из его спальни в столовую. При этом все пели песенку сочинения Сергея Николаевича — Муруша белоногая… По смыслу песенки кошки должны были шагать следом за людьми, заскакивать на рояль и получать подарки. И неизменно, несмотря на то что животные не слышали этой песенки целый год, они проделывали все, что от них требовалось, с начала до конца.

В последние годы своей жизни Сергей Николаевич все чаще прихварывал. <…> Был некоторый период времени, когда он даже не мог ни читать сам, ни писать. И все же он продолжал напряженно работать. Свои статьи он диктовал неизменному другу жизни — Ирине Алексеевне, печатавшей прямо на машинке. Случайно в этот период болезни Сергея Николаевича я оказался сравнительно свободным. Приезжая в Болшево, я в это время раза два, оставаясь там с субботы до понедельника, читал ему вслух что-нибудь необходимое для его статей. <…>

Вот какова была его энергия: однажды в Киеве, к ужасу Ирины Алексеевны, он, 75-летний маститый профессор, доктор филологических наук, не побоялся залезть по лесам под самый купол реставрируемого Софийского собора, чтобы посмотреть там вновь открытые мозаичные фрески. А в последний год своей жизни он, не задумываясь, отправился на машине в грязь, за тридцать километров, чтобы посмотреть одну, вновь объявленную историческим памятником, деревенскую церковь. <…>

Да, единственный, несравненный человек был Сергей Николаевич. Нет такого другого. И часто теперь в минуты раздумий вспоминаешь его. Как бы поехал к нему, посоветовался бы с ним, и он, так горячо стремившийся всем всегда помогать, непременно помог бы хотя бы советом. Мысленно и за глаза я его называл своим крестным отцом. <…>

Ковалев Владислав Антонович[431]

Ковалев Владислав Антонович (1922–1991) — доктор филологических наук, профессор, педагог, литературовед, окончил филологический факультет МГУ в 1945 году. Преподавал вМосковском полиграфическом институте. С1952 годаи до конца жизни Ковалев работал на факультете журналистики МГУ имени М. В. Ломоносова: сначала на кафедре стилистики русского языка, а затем на кафедре истории русской литературы и журналистики. Основная сфера его научных интересов — творчество Л. Н. Толстого и А. П. Чехова. Ковалев написал множество мемуарных портретов-зарисовок известных людей, которых ему довелось встретить: писателей, литературоведов, деятелей культуры, шахматистов С этими рассказами он часто выступал на различных вечерах — в Толстовском музее, Доме ученых и др. Немаловажная деталь — как и Дурылин, он любил кошек.

«Художественные принципы»

— Вы и представить себе не можете, как вовремя вы пришли. Я все размышляю над тем, правильно ли я поступил в одном случае. Совершил я проступок или поступок. Вот вы и рассудите, мой друг, — так началась одна из наших бесед с профессором С. Н. Дурылиным, которую я здесь воспроизведу.

Это было в конце 1953 года на даче в Болшеве, хотя впервые я его увидел значительно раньше, в 1939 году, на его лекции о Лермонтове в аудитории Московского университета. Эта лекция была посвящена прозе М. Ю. Лермонтова. То была великолепная лекция! Концовку ее я