Под тенью века. С. Н. Дурылин в воспоминаниях, письмах, документах - Коллектив авторов -- Биографии и мемуары
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Сергей Николаевич показывает нам все и рассказывает. Потом рассаживает нас всех за большой круглый стол-сороконожку посередине столовой и начинает свое повествование. Это был не просто рассказ о знакомом и близком друге и не о знаменитом художнике. Это не то и не другое. Теперь я понимаю, что читал он нам куски из своей будущей монографии о Нестерове, перемежая воспоминаниями, немножко имитируя нестеровскую притворно-сердитую манеру, вспоминая какие-то юмористические эпизоды, бытовые мелочи. Много говорил о портретах Нестерова, которые <…> до выхода в свет дурылинской книги «Нестеров портретист» считались в его творчестве живописью второго сорта. До сих пор стоит в ушах его, я бы сказала, мягко-запальчивый голос, утверждающий высокую художественность, мастерство и самобытность нестеровских портретов. Говоря о двойном портрете Николая Ивановича и Софьи Ивановны Тютчевых, внуков поэта, Сергей Николаевич попутно рассказал нам и о Муранове, и о том, как он любит Николая Ивановича и Софью Ивановну, и о том, как бедствовали старики в первые два года войны. Но не рассказал о том, как они с Ириной Алексеевной помогали им и буквально спасли от смерти. И снова он переходил на Нестерова, говорил, как они до последнего года встречали вместе Новый год. Писали шуточные стихи каждому, и Михаил Васильевич рисовал каждый раз рисуночек на сюжет «Два лада» и снабжал соответствующими подписями…Тут же все эти рисуночки были нам показаны. Тогда же, после этих рисунков, внезапно примолкнув и погрустнев, Сергей Николаевич сказал, что в этот хороший день ему все же хочется поделиться с нами трагической и бесконечно печальной для него, да и для всех нас, новостью. Он сказал нам, что только накануне, каким-то кружным путем получил письмо от знакомых с Кавказа, письмо с сообщением о трагической смерти прекрасного, глубокого и самобытного художника Константина Федоровича Богаевского, его давнего любимого друга, погибшего при артобстреле старого карантина в Феодосии, где тот жил. Сергей Николаевич помолчал, наклонив голову. Помолчали и мы. <…> Сергей Николаевич достал с полки большую папку и бережно положил перед нами на стол. Это был альбом автолитографий Богаевского. <…>
Добавлю к этому нашему погружению в прекрасное и насыщению духовной пищей насыщение и просто земной пищей. Ирина Алексеевна угостила нас вкуснейшим и сытным домашним обедом, и это в то голодное время было очень немаловажно. Так и запомнились картофельные котлеты с грибами рядом с высокими материями. И хотя мы с девочками до того раза уже были в гостях у Сергея Николаевича раз или два, но с этого дня его дом стал нам родным и любимым. И мы уже любили не только Сергея Николаевича и Ирину Алексеевну, но и отца ее, благообразного, крепкого бородатого старика, лицом немного напоминающего Васнецова на портрете Нестерова, и сестер Ирины Алексеевны, и кошку Мурушку, которая обладала массой, по словам хозяев, еще скрытых от нас достоинств, и рыжую корову в сарайчике, и сам дом с двумя балконами из толстых бревен, с полукруглыми окнами, рамы которых Ирина Алексеевна сторговала при разрушении Страстного монастыря <…> и сад, и кнопку звонка, и все, все, все, что там было.
* * *
<…> [Катя] после весны 1945 года была целиком в церкви. Как-то она кинула мне упрек: «Ты не любишь Христа». Я пришла в отчаяние и отправилась к Сергею Николаевичу.
Он встретил меня в кабинете, усадил на диван и, взглянув на мою унылую физиономию, спросил с беспокойством: «Что случилось?» Я мрачно сказала: «Катя говорит, что я не люблю Христа» — и повалилась на диван, рыдая.
Сверкнув глазами от подавленной улыбки, со вздохом облегчения он спросил: «Вы в самом деле не любите Христа? Почему же?» Я, обливаясь слезами, икая и шмыгая носом, объяснила, что, конечно, я люблю Христа, но не так, как Катя, что мне трудно каждый день днем и вечером ходить в церковь, как Катя, что я не могу причащаться так часто, как Катя, и что я не могу с головой погрузиться в церковь, как Катя. Милый Сергей Николаевич, он тихо успокаивал меня, говоря, что если человек старается жить с верой в душе, старается помогать людям, думать о других, а не о себе, без стенаний переносить трудности, то это и есть любовь к Христу. И все эти, в общем-то, прописные истины он сумел донести до меня в их первозданной значимости. Сумел успокоить и утешить девочку. А потом стал расспрашивать о музее (он болел и давно там не был), о нас всех. И когда на его вопрос о Кате я ответила, что она целиком ушла в церковь, он тяжело вздохнул, задумался и сказал грустно: «Что ж, снова красным деревом вытопили печку»[419]. <…>
За пятьдесят рублей в месяц мы с Ириной[420] сняли чердак на даче рядом с домом Сергея Николаевича в Болшеве у его знакомого. Мы прожили там все лето и зиму.
Конечно, мы заходили к Дурылиным. Сейчас вспоминаю, что едва ли не каждый день. По крайней мере, я общалась с Сергеем Николаевичем, получая от него душевное тепло и духовную поддержку. Но не только духовную пищу получали мы в этом доме. Сергей Николаевич с Ириной Алексеевной всегда старались нас подкормить, что в то голодное время было так важно. Нужно сказать, что они в трудные военные годы очень многим людям помогали, а некоторых просто спасли от гибели.
* * *
Ирина летом 1954 года вернулась из лагеря в Москву. И вот вскоре по ее приезде мы решили съездить в Болшево, повидать Сергея Николаевича. <…> Вот и Болшево, вот и дом, милый дом, в котором Ирина не была долгих шесть лет. Да и я давно не была. <…> Звоним в калитку. Открывает Ирина Алексеевна. Восклицанья, объятия… Ведь Ирина вернулась из небытия… И нас ведут в дом.
Сергей Николаевич не один. В доме, конечно, гости, и поэтому встреча не такая шумная, как была бы, если б мы были одни. Но все же радость бьет через край. (Ирина, Ирина вернулась!) На террасе накрытый стол, пьют чай. Нас знакомят. Никогда не забуду этого знакомства, явственно
