Под тенью века. С. Н. Дурылин в воспоминаниях, письмах, документах - Коллектив авторов -- Биографии и мемуары

победном конце, о торжестве их прекрасной жизни над «скверной» житейской, так ярко, талантливо, художественно обобщенной в цельное художественное произведение, не раз восхитило меня, взволновало до слез, и слезы эти были благодатными слезами. За это сердечно благодарю Вас. Эта повесть Ваша, по моему разумению, лучшее Ваше художественное произведение. И лишь наименование ее, быть может, не соответствует тому значению, кое Вы уделили в нем Человеку, тем прекрасным людям, возвышенным характерам, украшающим собой Ваше произведение.

Благодарю Вас за радость, испытанную мною при чтении этой трогательной, волнительной повести. Обнимаю Вас, нежно целую, любящий Вас

Михаил Нестеров

Болшево 1939

18-го августа[394].

* * *

Здесь, в Болшеве, я жил всегда прекрасно, жил так и теперь, в июне 1941 года, окруженный заботами и любовью дорогих мне людей, Сергея Николаевича и Ирины Алексеевны Дурылиных. Спасибо за все, за все. За мою горячность, неуступчивость прошу простить меня. Любящий вас Михаил Нестеров[395].

Перцов Петр Петрович

Дорогой Сергей Николаевич!

Дайте мне совет. Я все стремлюсь устроить где-нибудь хоть какую-нибудь из написанных за последние годы статей и статеек, и все ничего не выходит. <…> Наконец сейчас, в виду юбилея 9/Х смерти Брюсова (15 лет), хочу напечатать статью «Брюсов в начале века», составленную большей частью по его неизданным письмам ко мне. Пока отдал ее в «30 дней», но, видно, не возьмут (говорят «длинная», а в ней всего 12 страниц).

Посоветуйте, куда отдать? В «Литературном наследстве» она уже была в 1936 году (там чего-то испугались, так как речь идет об эволюции Валерия от черносотенства к революции под впечатлением Японской войны. Я бы понял, если бы речь шла об обратной эволюции. Написана вполне лояльно).

<…> Как я благодарен доброй Ирине Алексеевне за ее переписку! Переписывает она прямо идеально, я никогда не получал такого ремингтона. Вся сложность и всякая терминология ложатся на бумагу безукоризненно! Поневоле я стал писать дальше. <…>[396]

* * *

Давно уже не получал я такого сильного и многозначительного впечатления, как от прочтения Вашей повести «Сударь кот». Чувствую, что еще долго буду вживаться в это впечатление и усваивать его смысл. А пока скажу о главном. Основное в Вашей повести, как Вы и сами знаете, — психология русского Православия, и это именно удалось Вам больше всего. В Вашей повести — живой, можно сказать, нетленный мир этого Православия, и он охватывает читающего своей подлинностью и свежестью. Тут все подлинное и несомненное, и все глубоко русское. Русское и в своей мистической устремленности — в этой религии покорности и мировой соподчиненности; русское — и во всем бытовом складе и самых мелких подробностях. Вы также уловили Вашим словом душу русского человека в ее православной настроенности, как уловил это М. В. Нестеров своей кистью. Это — не вся душа русского человека, но это главная, центральная, определяющая ее часть. Сквозь Ваш рассказ начинаешь чувствовать, что такое русское смирение, его источник и его глубину. И становится ощутимой связь этого смирения с русским переживанием природы, с русским ощущением мира и, наконец, с построенным на этом чувстве русским бытом. Вы схватили всю не омрачаемую ничем ясность и умилительность этих переживаний. Гармония русской православной настроенности проникает весь Ваш рассказ — гармония, равно охватывающая и людей, и растения, и животных. Счастье — написать такую повесть, и доля этого счастья — прочесть ее.

Ваш более, нежели когда-либо — П. Перцов. 1940. 20/XI.[397]

Ильинский Игорь Владимирович

Дорогому, любимому Сергею Николаевичу! С благодарностью за все житейские встречи, начиная с восьмилетнего возраста[398].

* * *

Дорогой Сергей Николаевич! Прошло еще пятнадцать лет. Редко мы видимся. И как хорошо опять помечтать и поговорить с Вами, с тем, которому я так много обязан. С детства Вы незаметно внедрили в меня любовь к искусству и литературе. Спасибо Вам, дорогой Сергей Николаевич! Мой первый учитель и режиссер. Игорь Ильинский[399].

* * *

Дорогой Сергей Николаевич! <…> Мне бы очень хотелось с Вами поговорить о Фаусте Гёте. Исключен ли для меня образ Мефистофеля? Это не потому, что в театре собираются ставить. <…> Но мне почему-то кажется, что Фауст, несмотря на невероятные всяческие трудности, особенно труден для современного зрителя. Все эти заклинания, огни, колдовство и прочее — представляет огромный интерес и мог бы быть громадным театральным событием, если найти правильные к нему ключи. Кроме того, ведь Вы, как никто, можете разъяснить многое сумбурное и неясное, что я сам не могу раскусить. Я никогда не был режиссером (почти). Если бы я стал на этот путь, то, конечно, не первой, но, после определенной закалки в этом деле, определенной и беспокойной моей мечтой была бы работа над этим произведением. Теперь же пока я могу только бесплодно помечтать об этом. Кто, как не Вы, могли бы подогреть и оформить яснее эти мечты. Никому я об этом не говорил. Пишу только Вам. <…>[400]

Пастернак Борис Леонидович

Дорогому Сереже, с которым мы вместе вступили на этот, оказавшийся столь длинным и тернистым, житейский путь. От Бори. Июль 1945[401].

* * *

Дорогой Сережа! <…> У меня к тебе две просьбы, одинаково нескромные. Как ни велико мое желание получить от тебя согласие, будь совершенно свободен в ответ: в твоих добрых чувствах ко мне я так же уверен, как в моих собственных к тебе, и можешь не бояться меня обидеть.

Будь редактором однотомного собранья моих шекспировских переводов. <…> Задача твоя сведется к тому, чтобы труд прошел через твои руки и вышел из них с твоим благословеньем. Разумеется, для нас будет подарком каждая строчка, которую ты бы задумал написать к нему. <…> Но кто, кроме тебя, может с такой силой и правом судить о тексте в его собственном самостоятельном качестве, с его поэтической стороны и театральной. <…>

Другая просьба того же порядка, но гораздо более бессовестная, почти неприличная. В «Лит<ературной> газете», органе, кот<орый> я считаю полицейскими ведомостями в руках трех древних граций и абсолютно враждебным мне, целый год собираются дать то рецензию на «Ромео» и «Антония», то статью о моем последнем сборнике, и нарочно мудрят и манежат, чтобы ничего не дать. <…> Надо ли говорить тебе, что для меня будет торжество и праздник, даже если ты выругаешь меня, столько интересного ты скажешь сверх расставленья баллов. На твоем бы месте я сразу написал бы и