Заря генетики человека. Русское евгеническое движение и начало генетики человека - Василий Бабков

(Из письма А. М. Пешкова 31 августа 1926 года.)

Номадизм брата близок душе Максима Горького. Ведь он сам прошел «от Нижнего до Царицына, Донской областью, Украиной, зашел в Бессарабию, откуда вдоль южного берега Крыма до Кубани в Черноморье». И во всей семье немало номадов.

Из других членов родословной стоит упомянуть племянника бабушки Акулины (III, 13), который тоже является выдвиженцем в семье. Он был чертежником и предприимчивым подрядчиком на архитектурных работах на Нижегородской ярмарке. Алеша жил у него мальчиком на все руки и рисует довольно симпатичный облик дяди. Наоборот, брат его (III 14) был бесталанным хлыщеватым ленивым парнем.

От брака с Екатериной Павловной Волгиной (ГУ, 2) у А. М. Пешкова родился сын Максим (V, 1). Ему теперь 28 лет. «Это очень одаренный человек с хорошо развитой фантазией. Художники, такие, как Константин Коровин, Борис Григорьев и еще многие, находят в нем оригинальный талант. Он пишет картины в духе Иеронима Босха, но ленив, работает мало. Остроумен. Здоров. У него дочь, Марфа одного года» (VI, 2).

Судьба многих младших членов родословной А. М. Пешкова, принадлежащих к 4-му и 5-му поколениям, ему самому неизвестна. О большинстве из; них он дает резко отрицательные отзывы. В одной семье: «Старшая дочь – распутница, остальные тоже в этом роде». В другой: «Старший – очень противный малый, кажется, помер, другой был рабочим в Сормове, заподозрен в сношениях с жандармами, не знаю, куда все они исчезли». Один был матросом и пропал без вести. Распадение ценных генов деда и бабки Кашириных, наметившееся ясно уже у их детей, у внуков пошло еще дальше. Не могли быть генотипически ценными в особенности вторые жены Михаила и Якова, которые шли замуж за буйных пьяниц, зная, что те забили до смерти своих первых жен.

III. Ф. И. Шаляпин

Автобиография Ф. И. Шаляпина («Страницы из моей жизни») написана совершенно иначе, чем «Воспоминания» Горького. Шаляпин говорит главным образом о себе самом, о своей поразительной карьере. Выйдя из захудалой нищенской семьи, он был сапожником, токарем, переплетчиком, певчим в церковном хоре, писцом, пока не пробрался в театр, где благодаря своему могучему голосу завоевал выдающееся положение, а затем добился и мировой известности. Эта быстрая и исключительная карьера, конечно, придает большую увлекательность автобиографии, из которой мы могли бы извлечь много фактов для генетического анализа крупной личности Ф. И. Шаляпина, – ведь он отнюдь не был только певцом с замечательно хорошим голосом. К сожалению, в его рассказе его собственная личность заполняет весь передний план, и даже о своих родителях он дает очень мало сведений, ни словом не упоминая о дедах и бабках. Поэтому создается впечатление, что он был действительно самородком, внезапной единичной мутацией, в противоположность Горькому, в семье которого мы находим ряд выдающихся генотипов. Я полагаю, однако, что это впечатление неверное, и если бы мы больше знали о предках Шаляпина, то картина получилась бы иная.

Про своего отца он рассказывает следующее:

«Отец мой был странный человек. Высокого роста, со впалою грудью и подстриженной бородой, он не похож на крестьянина. Волосы у него были мягкие и всегда хорошо причесаны – такой красивой прически я ни у кого не видал. Приятно мне было гладить его волосы в минуты наших ласковых отношений. Носил он рубашку, сшитую матерью, мягкую, с отложным воротником и с ленточкой вместо галстука, а после, когда явились рубашки-«фантазия», ленточку заменил шнурок. Поверх рубашки – «пинжак», на ногах – смазные сапоги, а вместо носков – портянки.

Трезвый он был молчалив, говорил только самое необходимое и всегда очень тихо, почти шепотом. Со мною он был ласков, но иногда, в минуты раздражения, почему-то называл меня:

– Скважина.

Я не помню, чтобы он в трезвом состоянии сказал грубое слово или сделал грубый поступок. Если его что-либо раздражало, он скрежетал зубами и уходил, но все свои раздражения он скрывал лишь до поры, пока не напивался пьян, а для этого ему стоило выпить только две-три рюмки. И тогда я видел перед собой другого человека, – отец становился едким, он придирался ко всякому пустяку, и смотреть на него было неприятно… Пьяный отец приставал положительно ко всякому встречному, который почему-нибудь возбуждал у него антипатию. Сначала он вежливо здоровался с незнакомым человеком и говорил с ним как будто доброжелательно. Бывало, какой-нибудь прилично одетый господин, предупредительно наклонив голову, слушает слова отца с любезной улыбкой, со вниманием спрашивает:

– Что вам угодно?

А отец вдруг говорит ему:

– Желаю знать, отчего у вас такие свинячьи глаза.

Или:

– Разве вам не стыдно носить с собой такую вовсе неприятную морду?

Прохожий начинал ругаться, кричал отцу, что он сумасшедший и что у него тоже нечеловечья морда.

Обыкновенно это случалось после «двадцатого числа», ненавистнейшего мне. Двадцатого числа среда, в которой я жил, поголовно дебоширила. Это были дни сплошного кошмара: люди, теряя образ человечий, бессмысленно орали, дрались, плакали, валялись в грязи, – жизнь становилась отвратительной, страшной… Трезвый, отец бил меня; не часто, но все-таки и трезвый бил ни за что, ни про что, как мне казалось…

Иногда отец, выпивши, задумчиво пел высоким, почти женским голосом, как будто чужим и странно не сливавшимся ни с фигурой, ни с характером его, – пел песню, составленную из слов удивительно нелепых…»

Отец был сыном крестьянина, но ушел из деревни в город и прошел типичную карьеру выдвиженца из народа. Вот как он сам о ней говорит:

«До 18 лет я работал в деревне, пахал землю, а потом ушел в город. В городе я работал все, что мог; был водовозом, дворником, пачкался на свечном заводе, наконец, попал в работники к становому приставу Чирикову, в Ключицах, а в том селе при церкви был пономарь Иеракса, так вот он и выучил меня грамоте.

Никогда я не забуду добро, которое он этим сделал мне. Не забывай и ты людей, которые сделают добро тебе, – немного будет их, легко удержать в памяти…»

Венцом карьеры И. Шаляпина была должность писца в казанской уездной земской управе. Но болезнь (перелом ноги) и в особенности пьянство делали его положение шатким. Впрочем,

«отец считался хорошим работником, и, видимо, секретарь очень ценил его, потому что, когда отец, выпивши, придирался к нему и говорил дерзости, он только мычал, надуваясь и мигая».

Отец заботился о том, чтобы вывести сына в люди, пытался обучать его ремеслам, но к его увлечению пением и особенно театром относился неодобрительно.

Когда сын спрашивал отца, можно ли идти в театр, он не пускал его. Он говорил:

«В дворники надо идти, скважина, в дворники, а не в театр. Дворником надо быть, и будет у тебя кусок хлеба, скотина! А что в театре хорошего? Ты вот не захотел мастеровым быть и сгниешь в тюрьме. Мастеровые вон как живут: сыты, одеты и обуты»…

Когда мальчик кончил школу, даже с похвальным листом, отец сказал ему:

«Ну, теперь ты грамотный. Надо работать. Ты вот все по театрам шляешься, книжки читаешь, да песни поешь. Это надобно бросить»…

Жить в Казани стало невмоготу шестнадцатилетнему юноше. Захотелось уехать куда-нибудь подальше, и он уговорил отца переехать всей семьей в Астрахань.

Очевидно, что и в эти годы, несмотря на болезнь и пьянство, предприимчивый дух не покинул отца, и он решил уехать на новое место искать счастья. Но счастье не нашлось, и не удалось снова стать на ноги, пришлось на новом месте голодать и нищенствовать. О дальнейшей судьбе отца Ф. И. не говорит.

Из этой краткой характеристики мы видим, что отец Ф. И. Шаляпина был несомненным выдвиженцем, хотя и неудачником. Как ни сера и ни печальна была его жизнь, все же общий уровень ее был выше крестьянской среды, откуда вышел отец:

«Иногда зимой к нам приходили бородатые люди в лаптях и зипунах, от них крепко пахло ржаным хлебом и еще чем-то особенным, каким-то вятским запахом, его можно объяснить тем, что вятичи много едят толокна. Это были родные отца, – брат его Доримедонт с сыновьями. Меня посылали за водкой, долго пили чай, разговаривая об урожаях, податях, о том, как трудно жить в деревне; у кого-то за неплатеж податей угнали скот, отобрали самовар.

– Трудно.

Это слово повторялось так часто, звучало так разнообразно. Я думал:

«Хорошо, что отец живет в городе и нет у нас ни коров, ни лошадей и никто не может отнять самовар».

Про мать Ф. И. Шаляпина мы знаем еще меньше, чем про отца. Об ее родителях ничего не известно, семейные условия ее были какие-то странные:

«Младшая сестра моей матери, – пишет Ф. И., – была кем-то украдена и продана в публичный дом, а отец, узнав это, хлопотал у прокурора об ее освобождении из плена. Через некоторое время в комнате у нас явилась тетка Анна, очень красивая, веселая хохотушка, неумолчно распевавшая песни».