Хижина дяди Тома - Гарриет Бичер-Стоу

— Ну вот, милая моя девочка, — сказал он вдруг, обращаясь к Эмелине и опуская ей на плечо руку, — вот мы скоро и дома!

Грубость Легри приводила Эмелину в ужас, но, ощутив прикосновение его руки, готовой приласкать ее, она невольно подумала: «Лучше бы он избил меня!»

— Ты не носишь сережек? — спросил он, касаясь своими грубыми пальцами ее хорошенького ушка.

— Нет, мастер, — прошептала Эмелина, опустив глаза и задрожав.

— Ну, тогда я тебе подарю пару серег, как только мы прибудем на место… если, конечно, ты будешь доброй девочкой. Да ты не бойся: я не заставлю тебя выполнять тяжелую работу, тебе у меня будет хорошо. Ты будешь жить, как госпожа. Но надо быть доброй девочкой…

Вдали уже виднелась усадьба.

В прошлом она принадлежала богатому владельцу, обладавшему изысканным вкусом, который очень заботился об ее украшении. Он умер, оставив большие долги. Легри приобрел плантацию и пользовался ею так же, как и всем, что попадало ему в руки: старался выжать из нее как можно больше денег. Плантация поэтому успела приобрести тот запущенный вид, который так быстро принимает любое владение, попадающее из заботливых рук в грубые и небрежные.

На лужайке перед домом, где прежде были красиво рассажены декоративные кусты и деревья, теперь буйно разрослась сорная трава, на которой валялись дырявые ведра, осколки битых бутылок, солома и всевозможные отбросы. Ползучий жасмин и жимолость свисали с покосившихся колонн, к которым теперь без стеснения привязывали лошадей. Обширный сад также порос сорными травами, над которыми кое-где одиноко поднималась головка редкого экзотического цветка. Стекла теплиц были разбиты, и рамы поломаны. На прогнивших полках виднелись еще цветочные горшки. Увядшие стебли и мертвые листья одни лишь напоминали о том, что здесь были растения.

Фургон ехал по аллее, некогда посыпавшейся песком, а сейчас уже поросшей травой. По бокам в два ряда тянулись чудесные китайские деревья. Их изящная форма и вечнозеленая листва сохранились в полной красе, несмотря на отсутствие какого бы то ни было ухода.

Дом когда-то был красивый и обширный. Он был выстроен в стиле, обычном для этой части Америки. Со всех сторон его охватывала двухэтажная веранда, на которую выходили двери всех комнат.

Дом производил грустное впечатление своей страшной запущенностью. Окна были забиты досками. Там, где на них сохранились ставни, они болтались на полусорванных петлях. Некоторые окна, за отсутствием стекол, были забиты всяким тряпьем. Все вместе не сулило ничего радостного.

Всюду кругом валялась солома, поленья, обломки ящиков и разбитые бочки. Несколько свирепого вида псов, разбуженных стуком колес и готовых растерзать любого, бросилось навстречу прибывшим. Понадобились соединенные усилия местных слуг и Легри, чтобы отогнать их от Тома и его спутников.

— Вы видите, что́ вас ожидает, — сказал Легри, с явным удовлетворением лаская собак и обращаясь к новым невольникам. — Эти псы натасканы для охоты на негров. Они загрызут любого из вас насмерть, если кто-либо вздумает бежать. Итак, берегитесь! Как дела, Сэмбо? — крикнул он, обращаясь к негру, одетому в какое-то отрепье, который вертелся около него.

— Отлично! — ответил Сэмбо.

— Квимбо! — крикнул Легри, повернувшись к другому негру, всеми силами старавшемуся привлечь внимание своего хозяина. — Ты помнишь, что я тебе говорил?

— Еще бы, хозяин! Конечно, помню.

Эти двое негров после Легри были самыми значительными людьми на плантации. Легри долго и тщательно натаскивал их, как и своих псов, стараясь и тем и другим привить одинаковую свирепость и кровожадность. Его старания увенчались успехом: Сэмбо и Квимбо стали воплощением бессердечия и злобы.

Легри, как и многие тираны, о которых рассказывается в истории, управлял своими рабами, пользуясь, как одним из лучших средств, враждой между своими подручными. Так, например, Сэмбо и Квимбо от всей души ненавидели друг друга, а их обоих ненавидели все остальные негры на плантации. Играя на этой взаимной вражде, заставляя одного доносить на другого, а всех остальных на этих двоих, Легри был спокоен, что ничего не произойдет на плантации, не став немедленно известным ему.

Человеку трудно жить, не сближаясь с людьми. Поэтому Легри допускал временами известную короткость в отношениях со своими двумя подручными — короткость, которая могла стать для них роковой, ибо в любую минуту по первому знаку хозяина каждый из них готов был перегрызть горло другому. Их вид, когда они подобострастно кружили вокруг Легри, мог служить лучшим доказательством того, насколько жестокий и грубый человек стоит ниже зверя. Словно вырубленные топором черты лица, большие глаза, с завистливой злобой следившие за движением соперника, хриплые звериные голоса, свисавшая лохмотьями одежда — все это находилось в полном соответствии с местом, в котором развертывалось действие.

— Сэмбо! — приказал Легри. — Отведи этих негров в поселок. Вот женщина: я купил ее тебе в жены, — добавил он, отделяя мулатку от Эмелины и толкая ее к Сэмбо. — Я ведь обещал привезти тебе жену.

Женщина в волнении отскочила назад.

— О хозяин! — воскликнула она. — Ведь у меня в Новом Орлеане остался муж.

— Что ж такого? А здесь тебе разве не понадобится муж? Молчи и убирайся!

Легри щелкнул бичом.

— А ты, красавица, пойдешь со мною в дом, — сказал он, взглянув на Эмелину.

В это самое мгновение в одном из окон появилось бледное, искаженное ненавистью лицо. Когда Легри открыл дверь, послышался резкий и властный голос женщины, произносившей какие-то слова. Том, с искренним участием следивший взглядом за Эмелиной, услышал этот голос.

— Молчи! — злобно прошипел Легри, обращаясь к говорившей. — Тебе назло сделаю все, что захочу!

Больше Тому ничего не удалось уловить: ему пришлось последовать за Сэмбо в поселок.

Поселок представлял собою подобие длинной улицы, вдоль которой выстроились грубо сколоченные хижины. Он был расположен на некотором расстоянии от хозяйского дома. Грязной и мертвой казалась эта улица, и отталкивающее, мрачное впечатление производили жилища. Том чувствовал, что ноги подгибаются под ним. Он все время тешил себя мыслью, что у него будет хоть маленькая хижина, конечно, самая неприхотливая, но все же такая, которую он мог бы превратить в чистый и уютный уголок, — приют, куда он мог бы укрыться со своими мыслями после тяжелого трудового дня. Он заглянул в несколько хижин. Они мало чем напоминали человеческое жилье. Не было никакой мебели. Ворохи грязной соломы на полу, затоптанном множеством ног, служили постелью.

— В которой хижине мне устраиваться? — с мрачной покорностью спросил он Сэмбо.

— Не знаю. Вот хотя бы в этой. Здесь, пожалуй, найдется еще место для одного. Повсюду набито множество негров. Даже не знаю, куда вас всех рассовать…

Был поздний вечер, когда в поселок вернулась орава людей, и по жалким лачугам разбрелись мужчины и женщины в грязных лохмотьях, вряд ли готовые особенно охотно потесниться и предоставить место вновь прибывшим. Шум слышался со всех сторон. Резкие гортанные крики и спор доносились с той стороны, где находилась ручная мельница. Все рабы были вынуждены сами молоть подгнившие кукурузные зерна, из которых затем они пекли лепешки, составлявшие их жалкий ужин. Весь день с раннего утра люди провели в поле, склонившись под неумолимым бичом надсмотрщика.

«В чем дело? — спросит, быть может, какой-нибудь малоискушенный человек. — Разве так уж трудно собирать хлопок?» Бесспорно, нет! Но ведь не так уж страшно терпеть, когда на голову капля по капле стекает вода. А между тем даже сама инквизиция не могла придумать более страшной пытки, чем эти капли, непрерывно, равномерно падающие на голову осужденного. Даже легкий сам по себе труд может стать нестерпимым в силу своей продолжительности и тоскливого однообразия и еще от сознания, что делается эта работа не по собственной воле.

Люди проходили мимо Тома, и он с тоской вглядывался в их лица, ища среди этой толпы хоть одно приветливое. Лица мужчин были изможденные, хмурые, отупевшие. Женщины выглядели слабыми и грустными, в их глазах отражалось безнадежное отчаяние. Скрип мельничного жернова раздавался до поздней ночи. Жерновов было мало, и так как более сильные отгоняли слабых, то этим несчастным приходилось молоть свое зерно уже после всех остальных.

— Эй ты! — крикнул Сэмбо, подходя к мулатке и бросая перед ней на землю мешок маиса. — Как тебя зовут?

— Люси, — ответила женщина.

— Так вот, Люси, ты теперь моя жена. Смели это зерно и испеки из него лепешки.

— Я не жена тебе! — со смелостью, которую породило отчаяние, крикнула женщина. — Никогда я не буду твоей женой!

— Ах, вот ты какая! — рявкнул Сэмбо, взмахнув бичом и намереваясь нанести ей удар.