Свечи на ветру - Григорий Канович

— Народу-то сколько, господи, — деланно удивился паромщик и оглядел колонну. — Человек пятьсот, не меньше.

Валюс не был склонен вести разговор. Он жевал тощий шматок окорока, раздобытый, видать, на том же хуторе, и зубы его, отвыкшие в тюрьме от мяса, скрежетали от борьбы и злости.

Паромщик, казалось, еще раз пересчитал конвоиров и, радостно-знобко потирая руки, спросил:

— Платить-то кто будет? Ты или каждый в отдельности?

— За что?

— За перевоз.

Кус попал Рыжему во второе, щепетильное, горло, зрачки его расширились, он стыдливо и надрывно закашлялся, и Туткус поспешил прийти ему на помощь — заколошматил жирным кулаком промеж лопаток.

Пока Туткус колошматил Валюса, паромщик поправил сползшие на лоб патлы, высморкался и громко — чтобы все слышали — сказал:

— Кроме настоятеля, я никого еще за так не перевозил.

У него была странная манера говорить. Он откусывал слова и выплевывал, как семечки, а потом обнесенным белесой пленкой ноздреватым, талым языком облизывал недобрые губы.

Была в нем еще одна странность: скажет слово и оглянется назад, на хутор, словно боится погони. Но вокруг не было ни живой души — петух не пропоет, собака не залает.

— Кончай базар, — устало бросил паромщику Валюс. Рыжий был бледен, глаза малодушно слезились, а на лбу вздулась изжелта-сизая вена. Кашель его совсем доконал.

— Платить-то кто будет?

— Никто, — честно признался Валюс.

— Думаешь, у тебя в руке цацка, ты и хозяин… Может, у меня их целых две — цацки-то… Надобно по-братски… поровну… чтобы, как говорится, по справедливости… без ущерба…

— Что по справедливости?

Медлительность паромщика бесила Рыжего. Особенно раздражало и беспокоило его это оглядывание назад, на хутор. Места незнакомые, глухие, всякое может случиться.

— Нехорошо, когда у одних фиш, а у других шиш, — продолжал паромщик. Он, похоже, и не собирался пустить паром, стоял и тер бельмо на глазу.

Бельмо сочилось, как рана.

— Наскребете на корову — перевезу. Не наскребете — топайте в обход… шестнадцать верст с лишком…

— Ладно, — пообещал Валюс. — Наскребем. Для хорошего человека не жалко.

— На хвост-то?

— На хвост и на вымя.

Валюс хитрит, подумал я. А вдруг действительно брызнет из кустов или с чердака. Пуле не растолкуешь, где еврей, а где его стражник…

— Река тут глубокая, — ни с того ни с сего протянул паромщик. — Шесть с половиной метров.

— Никак утопить нас собираешься? — невесело пошутил Валюс и пристально посмотрел на хуторянина. Тот выдержал его взгляд и с хмельным бесстыдством ответил:

— Такие, хе-хе, не тонут.

Он вдруг захлопал себя по полотняным штанам и скорбно воскликнул:

— Ключ-то от парома… на хуторе остался… За дурной головой и ногам покоя нет…

Рыжий Валюс подозвал Туткуса и что-то шепнул ему на ухо.

— Понял, — ответил наш местечковый полицейский.

Что он понял? Почему паромщик сразу не прихватил с собой ключ? Забыл с похмелья?

Он появился так же незаметно, как и исчез.

— Сперва бабы с ребятишками, потом мужчины, — распорядился паромщик. Он вытащил из кармана ключ и, целясь им в чью-то голову, добавил: — Не толкаться! Без паники… Всех переправим, никого не оставим.

— Проходите! Проходите! — торопил Рыжий. Намеки и смутные угрозы паромщика, видать, подействовали и на него. Теперь он то и дело оборачивался и вглядывался в маячивший на косогоре хутор, как будто пытался выследить кого-то или опередить.

— У меня ни гроша, — испуганно промолвила Сарра Ганценмюллер. — Вы мне не одолжите?

— Зачем? — отозвался служка Хаим.

— Я еще ни разу в жизни не ездила без билета, — объяснила жена немца-часовщика.

— А у меня никогда денег не было, — сказал Хаим. — Не было и не будет, ибо от них все десять тысяч несчастий: богохульство, головная боль, войны.

— Все десять тысяч, кроме бедности, — заметил свадебный музыкант Лейзер.

— Не беспокойтесь, мы за вас заплатим, — успокоил ее сердобольный Мендель Шварц, гончар и знаток талмуда.

— Чем?

— Чем потребуется.

— Все? — осведомился паромщик.

— Женщины все, — сказал Рыжий и еще раз с опаской посмотрел на хутор.

Хутор был мертв. Только конек на крыше прядал деревянными ушами.

Рьяно заскрипел паром.

Старенький, иссохшийся, с подгнившим дощатым настилом, шаткими поручнями и хилой будкой на случай дождя или другой напасти, он медленно шел по реке, как в базарный день, как в престольный праздник.

Казалось, нет ни войны, ни колонны. Только солнце и вода. И канат, привязывающий каждого к этому берегу, к этому лесу, к этому, набирающему силу, ржаному полю, на котором высиживают птенцов нечаянные, взрывчатые, как порох, перепела.

— Лодка! — вдруг пролепетал Туткус и онемел от удивления.

— Вижу, — ответил Валюс, и голос его дрогнул.

Не зря паромщик на хутор бегал, подумал я, и у меня заколотилось сердце.

Шлепая веслами по безмятежной, густо-зеленой воде, на которой, в затишках, бруснично лоснились пятна нефти, вытекшей из разбомбленной цистерны, лодка выплыла на середину реки, но с косогора можно было разглядеть гребца с забинтованной головой и двоих его попутчиков. Один из них сидел на носу, положив на колени охотничью двустволку, а другой растянулся на днище, и между его ног, как пойманная щука, торкался обрез.

— Свиньи! — выругался Валюс.

— Смотрите, люди, — сказал я. — Они замышляют что-то недоброе.

Первым отвел глаза от того берега Хаим. Да простит ему господь, какой из служки мужчина!

Вторым потупился Мендель Шварц, гончар и знаток талмуда. Да простит ему бог, он бережет свои руки, он еще надеется когда-нибудь обжечь горшок, стоит ли из-за обручального кольца какой-нибудь Цили Файн лезть в пекло.

Третьим сник Юдл-Юргис. Да простит ему бог, он никого, кроме Владаса и Моникуте, не видит.

Свадебный музыкант Лейзер в господнем прощении не нуждается: со слепца и взятки гладки.

— Послушайте, господин Валюс, — сказал я. — Они же грабители.

— Свиньи, — повторил Рыжий. — Но не открывать же по ним огонь.

— Срам стоять с вами рядом, — сказала бабушка. — У вас ни совести ни чести. Вы не люди, а овцы… трусливые… вонючее стадо овец… Тела ваши покрыты страхом, как оспой… Вы заразили страхом воздух, заразите и воду… Что с тобой, Даниил?!

— Да, но…

— На том берегу должен быть хотя бы один мужчина. В юности я плавала лучше всех в местечке. По-собачьи. Никто меня не мог догнать. Поплыли!

Клянусь всеми святыми, она дернула меня за рукав, и я опустил на землю рюкзак Сарры Ганценмюллер.

— Это глупо, — заволновался служка Хаим, когда я стал раздеваться. — Ни одно обручальное кольцо не стоит того, чтобы лезть из-за него в петлю… Чему бывать, того не миновать… Заберут у баб золото, ну и что?

— Посторожите Саррин рюкзак, — сказал я.

— Проживут и без драгоценностей… без колец… без часов… без ожерелий… У человека, кроме сердца, ничего золотого и не должно быть…

Я зашагал к реке.

— Остановись, Даниил, — закричал Хаим. — Тебе что, жить надоело?

— Пусть плывет, — неожиданно разрешил Валюс.

И я поплыл.

Я плыл, а над водой, как птица, парила она, моя бабушка. И брызги летели во все стороны, смешиваясь с теплыми лучами солнца.

У меня ни двустволки, ни обреза. Чем я, голый и безоружный, помогу Сарре Ганценмюллер или Циле Файн?

— Не мудрствуй, плыви, — подбадривала меня бабушка. — Наша мудрость — мачеха смелости…

Я ждал, когда спереди или сзади обрызнет не водой, а пулями из обреза, двустволки, немецкого автомата с полновесной обоймой, и река, все шесть с половиной метров, сомкнется надо мной, и где-нибудь, в затишке, под ракитами, как нефть из разбомбленной цистерны, вытечет и малиново загустеет моя кровь.

Но никто — ни спереди, ни сзади — не выстрелил.

Изо всех сил я гнал свое тело к берегу. Но когда выбрался на сушу и оглянулся, все понял.

Охота кончилась.

Удачливые охотники спешили с добычей к лодке. Сколько они в нее втащат коров? Сколько?

Сарра Ганценмюллер глядела на мою мокрую спину и беззвучно оплакивала свои золотые часы с браслетом.

Я испытывал не горечь, а мучительный, до озноба, стыд перед ней, перед пекаршей Цилей Файн и другими женщинами, чьими-то матерями, женами, бабками, словно не паромщик со своими подручными грабил их, срывал с них часы, обручальные кольца, браслеты и швырял в измятую, пропахшую сивухой и разбоем кепку, а я.

А еще мне было стыдно перед всеми оставшимися на том, мужском, берегу. Какого черта я пустился во все тяжкие? Можно подумать, будто в колонне, кроме меня, все трусы и изменники… Только я один не струсил… Рыжий Валюс неспроста отпустил меня… хвастунов и выскочек надо наказывать… вот он меня и проучил… плыви, мол, покажи свою удаль… будешь знать, как выламываться. «Не открывать же по ним огонь»… По ком?.. Хаим прав… Чему бывать, того не миновать. Как ни бросайся с добрыми намерениями в пекло, раем оно не станет. Кто же бежит на пожар без топора, без лестницы, с пустым ведром? Уж лучше отсиживаться дома, чем стоять вот так, рядом с пламенем, и глазеть на то, как рушится потолок, как полыхают стены.