Граждане - Казимеж Брандыс

Он замолчал и, не отрывая взгляда от губ Лэнкота, ожидал ответа. А Лэнкот кончиками пальцев тер подбородок, кашлял, ерзал на месте, как человек, которому хочется сесть поудобнее на жестком стуле, и, наконец, вполголоса спросил:

— Так что же вы все-таки увидели там, на «Искре»?

«Что увидел? — подумал Павел. — Увидел большой завод. Гигант, перед которым человек чувствует себя козявкой!»

Он вспомнил высокий просторный цех и людей, суетившихся у машин. В таком месте пришелец со стороны остро чувствует себя лишним. Каждый его жест кажется ему неуклюжим, бесцельным, его праздные руки утрачивают свободу и уверенность, голос теряется в грохоте механических молотов, бьющих по раскаленному железу, в стуке мостовых кранов и шипении синих искр. А всего труднее в этой обстановке заглянуть человеку в глаза. У Павла запечатлелось в памяти много лиц, а между тем он не помнил ни единого взгляда, который предназначался бы ему, Павлу Чижу. Пожалуй, за одним исключением… Мастер, которому инженер поручил сопровождать Павла, слушал его, добродушно кивая головой, но через пять минут его куда-то отозвали, и Павел остался один. Он долго ждал, осматриваясь кругом. Склоненный над аппаратом сварщик в больших темных очках часто поворачивал к нему голову. Был это молодой парень, коренастый, в тиковом комбинезоне. Сдвинутый назад берет открывал густые курчавые волосы. Когда сварщик выпрямлялся, Павлу казалось, что он смотрит на него, но он не был в этом уверен, так как половина лица у этого парня была заслонена очками. Через некоторое время мастер воротился. — Вас инженер Гибневич просит! — крикнул он громко, чтобы быть услышанным в грохоте машин, работавших на полный ход. Он указывал рукой на дверь и ухмылялся, не скрывая своего удовольствия. Когда они выходили, сварщик опять повернулся лицом к Павлу. Казалось, он хочет что-то сказать. Павел в нерешимости остановился. Запомнился быстрый жест, каким этот рабочий поднял очки на лоб. Из-под них сверкнули небольшие зоркие глаза, смотревшие внимательно, без тени улыбки.

Однако Лэнкот спрашивал совсем не о том. Его, конечно, не интересовали огромные цеха, вид литейни внутри, отголоски кузнечного цеха, работа людей, занятых сборкой транспортеров. Павлу было понятно, что нужно Лэнкоту: он хочет узнать ту правду об «Искре», какая интересует партию, то, что труднее всего постигнуть, диалектическую сущность явлений — причин и следствий.

— Завод большой, — сказал вслух Павел. — И разобраться в его делах нелегко, поверьте.

Лэнкот слегка поднял брови.

— Но вы же сказали, что инженер Гибневич вам все объяснял?

— Объяснял. Мы беседовали дважды. Перед производственным совещанием я сидел у него больше часа. Он меня предупреждал, что собрание будет бурное, что я услышу нападки на дирекцию. Действительно, нападки были и довольно-таки резкие. Один молодой рабочий, Бальцеж, обвинял Гибневича и других в саботаже. Этого Бальцежа потом одернули — тоже очень резко. Думается мне, что он неправ. Из слов Гибневича ясно, что план сорван не по вине дирекции.

— А по чьей же вине? — встрепенулся Лэнкот.

Павел достал свой блокнот и несколько минут чего-то искал в нем, торопливо перелистывая густо исписанные страницы.

— Во-первых, плохое качество материалов, — сказал он, водя пальцем по строчкам. — Во-вторых, запаздывание технической документации. В особенности их подводит Управление мастерскими прессов и молотов… Затем очень мала площадка для выпуска подъемных кранов. Не хватает складов. Цеха завалены ненужными материалами, у стен второй год стоят машины. Центральное бюро сбыта до сих пор их не забрало, хотя им об этом постоянно напоминают. Гибневич утверждает, что это главные причины невыполнения плана. Но…

— Да, это совпадает с нашими сведениями, — кивнул головой Лэнкот.

Павел с недоумением уставился на него.

— Что же вы думали, — сказал Лэнкот с легкой улыбкой, — что партия не осведомлена о положении дел на «Искре»?

— Товарищ Лэнкот, тамошняя партийная организация последнее время работает плохо.

Лэнкот повел плечом.

— Я говорю не о тамошней организации: заводом интересуется руководство нашей партии. И давно. У меня на этот счет имеются указания, которые я своевременно сообщу и вам.

Павел, наклонясь над столом, не сводил глаз с Лэнкота. «Значит партии обо всем известно?» Он почувствовал смутное облегчение, как человек, который брел во тьме — и вдруг чья-то рука осветила ему дорогу.

— Ну, да об этом мы потолкуем потом, — быстро сказал Лэнкот. — Пожалуйста, продолжайте!

Павел хотел рассказать о выступлении Бальцежа. Он опять заглянул в свой блокнот. Долго искал там то, что записал на собрании, потом махнул рукой: ничего не выйдет. Нашлись только обрывки фраз, бессвязные и рассеянные в разных местах. Сути обвинений из них нельзя было понять. Бальцеж, правда, упрекнул дирекцию в зажиме соревнования и рационализации, да еще и в том, что она своей политикой кумовства разрушает коллектив, — но в его двух выступлениях звучали гнев и отчаяние столь страстные, что вызвать их не могли одни только эти грехи дирекции. Невысокий мускулистый парень с темным кудрявым чубом, свесившимся на лоб, кричал с трибуны голосом, в котором слышалась почти ненависть. «Чего ему надо?» — думал Павел, торопливо записывая пойманные на лету обрывки фраз. В зале стояла напряженная тишина. Сидевший рядом с Павлом пожилой рабочий уперся руками в колени и вытянул шею в сторону трибуны. — Пусть инженер Гибневич мне ответит! — кричал Бальцеж, повернувшись к столу президиума, где среди бумаг поблескивали графины и стаканы. — Может, я лгу? Потому что кто-то здесь лжет, товарищи! Вот уже два года на заводе у нас кто-то лжет. Если я виноват, так меня, Яна Бальцежа, отправьте в ОГБ! Сам туда пойду! Но сперва пусть Гибневич выступит перед всеми и скажет правдивое слово! Пусть рабочие послушают его отчет! Пусть отчитается перед нами в том, за что он отвечает! На то мы и рабочий класс!

«На то мы и рабочий класс» — почти машинально записал тогда Павел в своем блокноте.

Бальцежа разбил Гибневич. Уничтожил его своим спокойным и содержательным ответом. Он не сделал ни единого жеста, стоял, заложив руку за борт зеленоватой куртки, и требовал фактов. Рабочий, сидевший рядом с Павлом, только кряхтел. Бальцежу и в самом деле здорово досталось.

— Говорили мы ему: не задевай их, Бальцеж, а то заклюют тебя. И заклевали! — ворчал себе под нос сосед Павла и опять вытянул шею, так как Бальцежа громил уже следующий оратор, тот самый мастер, что водил Павла по машинному цеху. Куда исчезло его добродушие! Стуча кулаком по столу, он клеймил «вылазки диверсантов» и от возмущения все время мотал коротко остриженной головой. — Ого! — пробормотал кто-то за спиной Павла. — Смотрите, как он Бальцежа разделывает!

— Следовательно, рабочие на стороне дирекции? — перебил Лэнкот рассказ Павла.

— Не совсем… — возразил Павел с сомнением. Неладное почуял он, сидя на этом собрании, но не мог определить, кто же с чем здесь борется и из-за чего. Казалось, здесь столкнулись противоречивые побуждения: эгоизм и честолюбие — с самоотверженностью, косность — с жаждой перемен. На собрании выступали разные люди, некоторые поддерживали Бальцежа и упрекали дирекцию в том, что она не знакомит рабочих с планом.

— Мы хотим видеть, а дирекция делает нас слепыми, — сказал один из них, веснушчатый парень с вздернутым носом и светлой щеткой волос надо лбом. — Покажите план!

— Поздно! — прогудел голос за спиной Павла. — План провалили. Год тому назад надо было смотреть!

— Не тарахти, он прав! — возразил кто-то сбоку. — Пускай прочитают нам план нынешнего года… Иначе он опять залежится под сукном.

Толстый седой рабочий из бригады монтажников тоже пробовал поддержать Бальцежа, но не пошел дальше двух фраз: «Верно говорит Бальцеж» и «Я нюхом чую, что где-то смердит». Эти две фразы он твердил без устали.

«Да в чем же тут дело?» — недоумевал Павел. Иные ораторы старались смягчить остроту спора. Одни выступали с самокритикой, не всегда искренней, другие давали обязательства, третьи пытались беспристрастно анализировать причины срыва. Затем снова выступил представитель дирекции, но уже не Гибневич, а какой-то худой мужчина с землистым цветом лица — фамилии его Павел не помнил. Говорил он гладко и, ссылаясь на те же факты, на которые напирал Гибневич, громил Бальцежа за клевету. Было ясно, что дирекция основательно подготовилась к защите.

— Ну, теперь они его сожрут! — вздохнул старый рабочий, уронив руку на колени. Он достал из кармана ватника папиросу, зажег ее и, опять вздохнув, жадно затянулся.

— Как вы думаете, товарищ, — кто тут говорит правду? — топотом спросил Павел. Старик посмотрел на него искоса, как будто размышляя, но вместо ответа только закашлялся и сплюнул.