Граждане - Казимеж Брандыс

— Люцына, — позвал Лэнкот, шагнув к двери, — я хочу тебе кое-что прочесть.

В редакции он узнал от секретарши, что Чижа все еще нет, а Зброжек не представил обзор польской печати за неделю. Лэнкот хотел было вызвать его, но потом рассудил, что разговор с Зброжеком будет для него изрядной трепкой нервов, а, судя по всему, день и без того предстоит жаркий.

— Ну, можно ли при таких условиях работать! — только и сказал Лэнкот. — Ты слышал? — обратился он к вошедшему Бабичу. — Опять Зброжек не представил материала. Это уже переходит всякие границы!

— Чего же ты хочешь? — со смехом отозвался Бабич. — Виктор проделал ночное турне по кабакам и на рассвете был в «Парадизе», пьяный в стельку. Парень страдает.

— Страдает? — удивился Лэнкот и, пожав плечами, стал просматривать бюллетени ПАП. «Страдает»! — размышлял он, пробегая глазами последние известия. — Замечательное оправдание! Не представил обзора, потому что страдает! Что, если бы и я вздумал этим оправдываться? «Завтра газета «Голос» не выйдет, так как редактор Лэнкот страдает».

— В Тунисе всеобщая забастовка, — сказал он вслух. Подчеркнул зеленым карандашом сообщение о забастовке и буркнул:

— А отчего же это он страдает?

Бабич бросил на него испытующий взгляд, доставая папиросу из лежавшей на столе пачки.

— Тебя совесть не мучает иногда, Здзислав? — спросил он, выпуская струю дыма.

— Нельзя ли без глупостей? — рассердился Лэнкот. — Уж не думаешь ли ты, что я буду перед тобой исповедоваться?

— Нет, — хладнокровно ответил Бабич. — Я не священник, я только наблюдатель. У меня грехи все явные, все наружу — стоит только взглянуть на меня. Я ничего не скрываю… А вчера я в «Парадизе» пил с Виктором Зброжеком. И знаешь, что я тебе скажу? Он нас возненавидел.

— Кого это — нас? — полюбопытствовал Лэнкот.

— Меня, тебя, Лефеля, Пахуцкую… Всех. А теперь уже и Чижа. Поздравляю, Здзислав!

Лэнкот как будто не слышал последних слов Бабича. Он потрогал пальцами подбородок, соображая что-то.

— Говоришь, и Чижа тоже? — переспросил он вполголоса.

Бабич захохотал.

— Ох, люблю тебя за трезвый ум, Здзислав! Но не хотел бы умирать на твоих руках. Неужели ты не видишь, что Зброжек погибает?

Лэнкот перехватил быстрый, любопытный взгляд его глаз, полускрытых складками дряблой кожи, и недовольно отвернулся.

— Каждый сам за себя отвечает, Валерий, — возразил он. — И не сочиняй ты, пожалуйста, трагедий! В словаре нашей партии нет слова «гибнуть». Зато мы знаем, что значит «скатиться на позиции классового врага». Ты утверждаешь, что Зброжек нас ненавидит. Кого же это «нас»? Коллектив? А человек, оторвавшийся от коллектива, сам отдается в лапы реакции.

— Браво! — пробормотал Бабич. — Сто раз скажу: «браво!»

Он пожелтевшим пальцем потушил папиросу и добавил вставая:

— Ты был бы замечательным биллиардистом: у тебя твердая рука, Здзислав. Нам всем следует у тебя поучиться, о великий чемпион трезвости!

— Да, пьянства я в своем коллективе не потерплю! — отрезал Лэнкот.

Бабич опять сел.

— Я пью только вне редакции, — сказал он тихо и смиренно. — А здесь — никогда. Нюхать меня незачем, я не цветок. А слов моих не следует принимать всерьез. Ты это и сам знаешь, Здзислав.

Лэнкот с непримиримым видом молчал, уткнувшись в бюллетень. Бабич метнул на него украдкой тревожный взгляд.

— Я принес репортажик о гастрономических магазинах Варшавы, — сказал он через минуту и полез в карман. — Не репортаж — конфетка, скажу я тебе! Все так, как ты любишь: выводы положительные, проявлена забота, и никаких щекотливых подробностей! Читали три директора и все очень хвалили. Слышишь, Здзислав?

Лэнкот слегка кивнул, но лицо его не прояснилось.

— Ну, я пойду, — просипел Бабич. — У тебя, наверное, куча работы, а я тут сижу и трещу… Ах да, главное чуть не забыл: Вейер официально назначен пресс-атташе в Пекине. Говорят, он там уже и останется, а жена собирает пожитки и едет к нему.

Лэнкот поднял голову.

— Это достоверно? — спросил он тихо.

— Непроверенных слухов я не передаю, — ответил Бабич с достоинством. Он уже стоял на пороге.

Когда он ушел, Лэнкот снова отдался своим мыслям, теперь уже более отрадным… Он встал и, по своей привычке, подошел к окну. В туманном зимнем воздухе чернел недостроенный купол евангелического собора, одетый лесами, дальше виднелось белое, свеже оштукатуренное здание картинной галереи. Скользили по асфальту автомобили, объезжая бетонные площадки. Прохожие отсюда казались не больше воробьев. Лэнкот подышал на стекло, подумал: «А ведь жизнь — занятная штука!» Вспомнил слова Бабича о Зброжеке и его ненависти к Чижу. Похвалил себя мысленно: «Правильно я действовал». Он охотно похвастался бы сейчас перед Люцыной, которая не всегда верила в меткость его суждений и частенько его предостерегала: «Вот вернется Вейер, тогда увидишь…» — «Не вернется», — с тихим удовлетворением усмехнулся Лэнкот, вспоминая их разговор. Мгновение спустя он уже забеспокоился, не малодушие ли это с его стороны. Но тут затрещал телефон, и голос секретарши объявил, что приехал редактор Чиж.

— Просите, — крикнул Лэнкот в трубку и торопливо сел за письменный стол.

Вместе с Чижем пришел Сремский, секретарь партийной организации, чтобы договориться о повестке предстоящего собрания. Сдерживая нетерпение, Лэнкот ему поддакивал: да, верно, их организация работает слабо, собрания бывают слишком редко. Сремского Лэнкот про себя называл начетчиком и растяпой, но считался с ним. Они составили план собраний, и пока Сремский, низко наклонив лысую голову, записывал даты, Лэнкот из-за его плеча украдкой наблюдал за стоявшим у окна Чижем. Ему показалось, что Павел сегодня рассеян и мрачен: он все время молчал и как будто не слышал, о чем они говорят. Неясный страх закрался в душу Лэнкота: он не любил, когда его сотрудники задумывались.

— Спасибо, товарищ, — с облегчением сказал он Сремскому, который укладывал бумаги в портфель. — Надеюсь, теперь мы двинем работу вперед.

Последние слова прозвучали именно так, как это нравилось Лэнкоту. Он охотно щеголял боевым и рабочим языком партии. Выпроводив Сремского, он постоял минуту за столом, потом повернулся к Чижу:

— Присаживайтесь!

Он внимательно изучал лицо Павла. По выражению этого лица трудно было что-нибудь заключить, однако Лэнкоту казалось, что произошла какая-то перемена, стряслось что-то такое, чему следовало помешать. Он достал из ящика стола папиросы для Павла и, приветливо глядя на него, откашлялся.

— Ну, каковы ваши впечатления? — спросил он, силясь придать голосу дружески-шутливый тон.

Павел поднял голову и улыбнулся. Лэнкот посмотрел ему в глаза, задумчивые и как будто невеселые, и странное чувство — не то стыд, не то робость — вдруг овладело им. «Чистая душа! — подумал он невольно. — Чистая, как слеза!» И где-то в глубине его собственной души зашевелился страх.

Павел шел к Лэнкоту, как к человеку, который может ему помочь. Он был растерян. Вчерашнее возвращение с Агнешкой из ресторана походило на разрыв — страшный, безмолвный. Они ехали ночью в пустом автобусе, молоденькая кондукторша дремала, свесив голову над своей кожаной сумкой. За всю дорогу Павел и Агнешка не обменялись ни словом. В упрямом ожесточении сидели они оба, усталые, бледные, не поднимая глаз от грязного пола. На остановках кондукторша просыпалась и, пробормотав название улицы, опять засыпала. В автобус никто больше не входил. На поворотах плечо Павла касалось плеча Агнешки. С подавленной горечью провожал он каждую убегавшую назад улицу. Он не мог простить Агнешке своего унижения и, хотя она уже не застала Зброжека в баре, — с той минуты, как она пошла его искать, почти силой вырвав руку из руки Павла, Павел растоптал все свои надежды. Когда Агнешка вернулась, у него был вид человека, который заглянул в глаза смерти. Он сознавал и чувствовал одно, — что гибнет, что Агнешка любит не его, а Виктора. И с той минуты он замкнулся в злом, суровом молчании — решил умирать гордо. В автобусе глаза их несколько раз встречались, но после этого оба молчали еще упорнее. «Не надо мне ее сострадания, — думал Павел. — И вообще ничего я больше не хочу». Конечно, было нечто, чего он в глубине души все-таки хотел: поверить, что он ошибся. И для этого Агнешке достаточно было бы сделать один легкий жест, сказать одно слово. Но, видно, она тоже боролась за свое человеческое достоинство. И они до конца так ничего и не сказали друг другу, простились холодно, почти враждебно. И в первый раз, прощаясь, не уговорились о новой встрече.

На другое утро Павел проснулся поздно, с тяжестью на душе, которая напомнила ему об огорчениях минувшей ночи раньше, чем он успел о них подумать. Сначала он решил пролежать весь день, но как только закрыл глаза, отчаяние охватило его с такой силой, что он вскочил с постели. «Я ее никогда больше не увижу!» — сказал он себе, судорожно теребя край одеяла. В квартире не было ни души, все давно встали и ушли. Павел сжал руками голову, словно хотел заглушить в ней гул страшной, бессмысленной пустоты. «Что теперь? — спрашивал он себя. — Что теперь?»