Граждане - Казимеж Брандыс

На другое утро Павел проснулся поздно, с тяжестью на душе, которая напомнила ему об огорчениях минувшей ночи раньше, чем он успел о них подумать. Сначала он решил пролежать весь день, но как только закрыл глаза, отчаяние охватило его с такой силой, что он вскочил с постели. «Я ее никогда больше не увижу!» — сказал он себе, судорожно теребя край одеяла. В квартире не было ни души, все давно встали и ушли. Павел сжал руками голову, словно хотел заглушить в ней гул страшной, бессмысленной пустоты. «Что теперь? — спрашивал он себя. — Что теперь?»

Наконец он заставил себя проделать все то, что делал каждое утро. Умылся, оделся, в кухне нашел приготовленный для него Бронкой завтрак. И, к своему удивлению, после всего этого почувствовал себя немного лучше.

По дороге в редакцию он встречал много людей, и на душе стало как-то легче. Воздух был насыщен сыростью мягкой, слякотной зимы, зыбкий туман липнул к коже. Павел жадно вдыхал эту сырость. Шумное оживление вокруг как-то притупляло его горе. Оно казалось уже более обыденным — быть может, просто потому, что внимание Павла было отвлечено: следовало быть начеку, чтобы не толкать пешеходов и не попасть под автомобиль. В эти часы на варшавских улицах бывает большое движение.

В редакции Павел сразу окунулся в нервную, напряженную работу. Его ожидали несколько незаконченных дел, пачка новых писем. Телефон на его столе звонил, как бешеный. Но едва он успел бегло просмотреть все залежи, как прибежала секретарша.

— Вас просит редактор Лэнкот!

Когда Сремский ушел и они с Лэнкотом остались вдвоем, Павел еще испытывал тупую боль в сердце. Но, не сознавая этого, он был уже не тот, что час назад. С неясной надеждой смотрел он в глаза Лэнкоту. Этот спокойный, сдержанный человек, сидевший по другую сторону письменного стола, казался ему олицетворением всего того, что заключено в слове «партия». Может ли Лэнкот помочь его горю? Нет. Это Павел хорошо понимал, но в то же время знал, что партия дает человеку безмерную силу, способна в самые тяжелые минуты укрепить, поддержать каждого, кто слабеет. И этого-то он ждал от Лэнкота.

Он, наконец, поднял голову и коротко изложил Лэнкоту свои впечатления от поездки на «Искру». Он попал на завод в горячее время и не все ему удалось выяснить. Но одно казалось несомненным: трудности, мешавшие выполнению плана, расшевелили коллектив «Искры», вызвали брожение.

— И мне думается, товарищ Лэнкот, что это хороший признак, — добавил Павел с улыбкой. — Как вы полагаете?

Лэнкот утвердительно кивнул: — Да, в принципе это так. Но, разумеется, всегда все зависит от конкретной политической обстановки.

Говорили вы с инженером Гибневичем? — спросил он, отрывая уголок от лежавшего на столе конверта.

— Да, после собрания он меня пригласил к себе.

Павел, задумавшись, смотрел на бумажный шарик в пальцах Лэнкота.

— От него я узнал важные подробности, которые помогли мне понять некоторые выступления на этом собрании.

— Та-ак, — протянул Лэнкот. — Это интересно. А какого вы мнения о Гибневиче?

Павел ответил, что этот инженер, кажется, — ценный работник. — Правда, я мало его знаю, — добавил он, — но во всяком случае он замечательный специалист. И он от меня не стал скрывать, что имеются серьезные затруднения…

— Это его хорошо рекомендует, — одобрительно заметил Лэнкот.

Дружелюбный тон Лэнкота согрел Павла, и сейчас ему сильно захотелось поговорить по душам. Он охотно рассказал бы Лэнкоту откровенно, без утайки все, что его мучило. Но не решался. О любви? С Лэнкотом говорить о любви? Нет, это нелепо. Однако ему вдруг стало ясно, что мучит его не одна только обманутая любовь. Вспомнился жаркий, заполненный до отказа клубный зал, где шло собрание, и та тревога, какую вызывали в нем слова, звучавшие с трибуны.

— Послушайте, товарищ, — сказал он, заглядывая Лэнкоту в глаза, — вам известно, что я на «Искре» был не в первый раз. Помните мой репортаж? Одно несомненно: я тогда ошибался, а в «Жице Варшавы» писали правду. Я не заметил тех неполадок, из-за которых сейчас у них провалили план.

Он замолчал, так как Лэнкот отвел глаза с выражением явного неудовольствия.

«Все равно, — подумал Павел, — я себя щадить не стану!» И глубоко затянувшись папиросой, он рассказал о номере «Жице Варшавы», кем-то подброшенном на его стол. Не скрыл от Лэнкота, что это и было непосредственной причиной его внезапного отъезда на завод.

— Кто-то хотел испортить мне настроение, — добавил он с горькой усмешкой. — И невольно оказал мне услугу.

— А вы не догадываетесь, кто это сделал? — спросил Лэнкот. — Да это же каждому ребенку ясно. — Он посмотрел на Павла с подчеркнутым сочувствием.

Павел вздрогнул. Замечание Лэнкота было ему неприятно.

— Нет, — он тряхнул головой. — Не будем говорить об этом!

За дверью послышался бас Будзейовицкой, которая о чем-то сердито спорила с секретаршей. Потом зазвонил телефон. — У редактора совещание, — крикнула секретарша.

— Вижу, что у вас есть какие-то нерешенные вопросы, — сказал через минуту Лэнкот. — Пожалуйста, рассказывайте.

Павел посмотрел на него с благодарностью. У Лэнкота так мало времени, а тут еще он беспокоит его своими делами! Да, это верно, он вернулся, не решив некоторых «опросов. А в особенности — один, основной: как отличить добро от зла? Как углядеть, где засело старое, а где уже рождается новое? Не знает он порой для этого средств, факты бывают неясны, люди — сложны. Чем же руководствоваться? Инстинктом, интуицией? Так они тоже иногда бессильны. Опытом? А если его не хватает?

— Вы знаете, товарищ Лэнкот, что я постоянно разъезжаю, — взволнованно говорил Павел. — В поезде много думаешь, хотя бы от скуки. И вот иной раз, когда я возвращаюсь из района и перебираю в уме собранный материал, меня вдруг одолевают сомнения: а что, если на самом деле все не так? Может, то, что мне не понравилось, — хорошо, а как раз то, что я похвалил, — плохо? Людей часто бывает трудно распознать, обличье у них одинаковое. Одни умеют ловко маскироваться, а другие еще даже не научились говорить нашим, партийным языком. Там надо бы годы просидеть, чтобы во всем разобраться. А я пробуду недельку — и уезжаю.

У Лэнкота на шее заходил кадык.

— У вас же есть политическое чутье. Человек, политически сознательный, за неделю узнает больше, чем другой — за год.

— Сейчас, сейчас я вам на это отвечу! — загорячился Павел.

Он наклонился через стол к Лэнкоту и спросил почти шопотом:

— А в вашей душе, товарищ, тоже идет борьба?

Лэнкот сделал кислую мину. «Не понимаю», — говорил его неприятно удивленный взгляд.

— Да, борьба, — тихо повторил Павел. — Борьба между добром и злом, между старым и новым. Вы ее в себе не замечаете?

— Гм… я так завален работой… — Лэнкот неуверенно махнул рукой. — Я делаю свое дело без всяких сомнений и колебаний.

Но Павел, словно не слыша, стал рассказывать, морща брови, о своих наблюдениях, поверял Лэнкоту свои заботы, которые только сейчас, когда он заговорил о них вслух, стали ему самому ясны. Он говорил — не столько Лэнкоту, сколько самому себе, — что и в собственных мыслях часто открывает противоречивые элементы хорошего и дурного.

— Почти в каждой мысли заключены как будто два начала: друг и враг. Я часто ловлю себя на том, что во мне говорит что-то чуждое. Не всегда во мне громче всего звучит голос партии. Понимаете, товарищ Лэнкот? Нам приходится постоянно бороться на два фронта: с врагом внутри и врагом вне нас. Каждый из нас, — Павел усмехнулся, — как будто осажденная страна, в которую рвется враг. И, мне кажется, никто не вправе сказать себе: я уже победил, я в безопасности. Верно, товарищ?

Он посмотрел на Лэнкота с некоторым беспокойством: не задел ли его чем-нибудь? Но глаза Лэнкота блуждали по бумагам на столе.

— В основном верно, — отозвался он помолчав. — Мне нравится ваша искренность. Но какое это имеет отношение к вашей поездке на завод? Конкретно говоря…

— Конкретно говоря, — с живостью подхватил Павел, — противоречия в нас самих иногда мешают правильно судить о внешних противоречиях. Вы только подумайте: в каждом доме, — он указал на окно, за которым видны были крыши, — идет такая же борьба. Все вокруг нас как бы раздвоено: люди, которые живут там, их чувства, их помыслы, решения и поступки, все! Иногда я, слоняясь по Варшаве, заглядывал в ворота, глазел в окна, чтобы узнать: чьи они? Наши или вражьи? Конечно, трудно это угадать с первого взгляда. И я уходил, не став умнее. Знаете, что я вам скажу? Я вернулся с «Искры» с таким же точно ощущением. Нет у меня ключа к тому, что там творится! Кто из них виноват? Кто — наш союзник, кто — враг? И слова они говорят одинаковые, и лица у них как будто похожи. Но ведь где-то проходит линия раздела! А у меня нет той остроты зрения, которая нужна, чтобы ее увидеть. Почему? Да, может, потому, что во мне самом эта граница недостаточно резка!