Граждане - Казимеж Брандыс

— Если он придет, скажите, чтобы подождал меня.

Лэнкот повесил трубку, но не отходил от окна. Со дня внезапного отъезда Чижа он немного беспокоился. Опять эта «Искра»! Не завод, а бумеранг какой-то! В конце концов, на критическую заметку в «Жице Варшавы» можно было не откликнуться — она была направлена не столько против «Голоса», сколько против Чижа. Лэнкот уже приготовил и оправдание на случай неприятного запроса по телефону из партийных «инстанций», как он выражался. Он скажет: «У редакции были серьезные опасения, оптимизм Чижа казался нам несколько безответственным, но Чиж ввел нас в заблуждение, утверждая, что его заметка основана на бесспорных фактах. Разумеется, мы сделаем соответствующие выводы…» А под конец — самокритика: «Все-таки я сознаю, что меня как главного редактора газеты это никак не оправдывает».

Однако запроса не последовало, инцидент как будто был исчерпан. И только получив записку Чижа, сообщавшего, что уезжает на завод, Лэнкот встревожился не на шутку. Бог знает, с чем этот мальчишка вернется оттуда! Ему могут там набить голову каким-нибудь вздором, и он того и гляди снюхается с Зброжеком. В его возрасте люди легко меняют свои мнения, переживают всякие переломы — так долго ли до беды! Что, если Чиж приедет и заявит, что он «прозрел» и не согласен с политикой, которую он, Лэнкот, проводит в газете? Иметь у себя в редакции одного врага — это дело житейское. Но иметь двух, заключивших между собой союз, — это смерть! И притом еще, когда обоим вместе самое большее пятьдесят лет! Пятьдесят лет служат гарантией, что человек угомонился и стал благоразумен, но те же пятьдесят, деленные на два, это — стихийное бедствие! Все равно, как с атомом: атом сам по себе никому ничем не грозит, катастрофа началась с того дня, когда его расщепили.

В последние дни Зброжек и Чиж представлялись взволнованному воображению Лэнкота чем-то вроде двух спущенных с цепи опасных электронов. Ах, если бы они оба вместе составляли одного пятидесятилетнего сотрудника, послушного, сговорчивого, о каком он, Лэнкот, часто мечтал вслух наедине с Люцыной. Но они — молодые кадры! Он обязан их пестовать! Это все равно, что самому сеять ту коноплю, из которой потом совьют веревку тебе на шею! Конечно, в коллективе редакции есть и пожилые журналисты. Но что они собой представляют? Лэнкот мысленно перебрал их всех, одного за другим: Бабич — спившийся циник, Лефель — трус и сплетник. Сремский? Слава богу, что ему некогда заниматься газетой, а то он тоже из-за своей упрямой принципиальности мог бы заварить кашу! Магурский, Бергман — это пешки, люди без инициативы. Кто же еще? Да, Вейер…

Лэнкот не любил вспоминать о Вейере. Закрывая глаза, он видел перед собой его массивную голову на фоне храма Конфуция. Он предпочел бы никогда не видеть ее в другом месте — например на фоне карты Польши, висевшей за креслом главного редактора в «Голосе». Уже давно ходили слухи, что Игнаций Вейер остается в Пекине в качестве пресс-атташе. Его корреспонденции из Китая усилили спрос на газету, и за последнее время тираж ее возрос на двадцать тысяч.

«Нет покоя», — подумал Лэнкот. Мелькнула мысль, что если бы не скоропостижная смерть отца, быть бы ему, Здзиславу, не редактором, а человеком совсем иного сорта, — может быть, епископом. «Епископ Лэнкот служил обедню в присутствии толпы верующих…» Но когда он был на первом курсе духовной семинарии, отец умер, оставив его и мать без всяких средств, и пришлось ему уйти из семинарии. Он получил работу корректора в католической газете «Радуга». Через два года он уже помещал в ней мелкие заметки. Позднее переметнулся к умеренным «людовцам»[25] и начал работать в «Сельском голосе». Там из него сделали журналиста.

Да, жизнь могла сложиться совсем иначе! Лэнкот на минуту вообразил себя в митре, даже пробормотал тихонько: «Ite, missa est…»[26] и слегка улыбнулся. Впрочем, если бы он стал епископом, то ему в нынешнее время тоже не было бы покоя. Кого сейчас оставляют в покое? Ужасные времена! Ребенок, играющий спичками на бочке с порохом, — вот что такое современное общество! Ребенок с бунтовщическим лицом Зброжека и глазами Чижа.

Лэнкот отошел от окна и сел дописывать статью под заглавием «Молодежь — дрожжи современности».

Написав несколько фраз, он отложил перо и кончиками пальцев погладил свежевыбритый подбородок. Если Чиж сегодня приедет, надо будет ему втолковать, что незачем больше ворошить это путаное дело. В обязанности нашей печати не входит подтягивать предприятия. Газеты новой Польши должны бить по иностранной агентуре, а не подсекать крылья нашим людям. «Искра» не выполняет плана? Ну что же, партия устранит трудности, и в будущем году план будет перевыполнен. Такие дела улаживаются без шума, на то есть партия. А Зброжек несколько месяцев тому назад чуть не наделал ему серьезных неприятностей своим репортажем об «Искре», который был напечатан, когда он, Лэнкот, ненадолго уехал из города. Что-то там этому Зброжеку не понравилось, он возьми да и выложи все в своем репортаже — и вот извольте: через два дня визит Гибневича! Если все кончилось благополучно, так только благодаря житейской опытности двух разумных людей.

Лэнкот задумался, вспоминая разговор, который произошел тогда в его кабинете. Вторым «разумным человеком» оказался представитель дирекции завода «Искра» инженер Гибневич, пятидесятилетний мужчина в зеленой охотничьей куртке, с прекрасным цветом лица и небольшими проницательными глазами, которые были красноречивее всяких слов.

— Я пришел с жалобой на вашу газету, пан редактор, — начал он. — Вы причинили вред одному из форпостов нашей отечественной промышленности.

Лэнкот испугался и, доставая из ящика пачку папирос, заметил, что у него вспотели ладони. А инженер Гибневич спокойно закурил, откашлялся, и из-за клубов дыма Лэнкот услышал хрипловатый голос:

— Дирекция «Искры» намерена жаловаться высшему партийному руководству.

Струйка пота стекла по затылку Лэнкота за воротник сорочки.

— Репортаж был напечатан у меня за спиной, — еле выговорил он цепенеющими губами. — Я бы его ни за что не пропустил.

Гибневич посмотрел на него уже внимательнее, и Лэнкота вдруг согрела неясная надежда. Тень понимания мелькнула в глазах инженера, и, ободренный его многозначительным взглядом, Лэнкот тихо сказал, что готов исправить ошибку газеты в желательном для дирекции духе. Инженер опустил веки. — А что, собственно, за человек этот ваш Зброжек? — спросил он после паузы. Лэнкот дал краткую характеристику, и слова «анархический элемент» зашуршали у него на губах, как сухой лист.

— Гм… — протянул Гибневич. — Так зачем же вы посылаете в район таких молодчиков?

Лэнкот указал на возраст Зброжека и напомнил инженеру о недавних обвинениях в печати по адресу тех, кто не дает ходу молодым. — Существует мнение, — начал он осторожно, — что старые, довоенные журналисты…

Но договорить не пришлось: глаза Гибневича сказали ему, что тот все понял. «Сразу видать — тертый калач! Знает жизнь», — подумал Лэнкот.

— Есть и у меня на заводе такие буяны, — перебил его инженер. — Но я кое-как с ними справляюсь. А вы, я вижу… — он соболезнующе покачал головой. Лэнкот вертел в пальцах шарик из промокательной бумаги и улыбался вымученной улыбкой.

— В Польше всегда была благоприятная почва для всякого дилетантства, — говорил между тем его гость. — Здесь специалистов не ценят. Вспомните историю нашей страны: сколько народ страдал из-за молодых сумасбродов! Разве не бывало, что специалистов, опытных профессионалов, чуть не на улицах истребляли вооруженные дилетанты?

— Это вы говорите о восстании? — спросил заинтересованный Лэнкот.

— А хотя бы и о восстании. Но возьмем сегодняшний день. Твердят о переменах, о перестройке. Правильно. Но кто это должен делать? Превратить страну земледельческую в мощную индустриальную способны лишь люди, вооруженные знаниями и опытом, — инженеры, техники, ученые и так далее. Вы, может быть, думаете, пан редактор, что я щажу свои силы? Я давно забыл, что такое спокойный сон!

— Я вас отлично понимаю, — вполголоса заметил Лэнкот.

Инженер задумался.

— Я работаю как вол с первых дней. И как специалист по машиностроению имею же я право голоса в некоторых вопросах! Народная Польша стала мне матерью, стала моим детищем, чем хотите. Я вот уже несколько лет на плечах своих тащу этот завод. Я его люблю. Я для него из кожи лезу. Мне пятьдесят два года, а я до сих пор еще не подумал о том, чтобы обеспечить себе спокойную старость.

— То же самое могу сказать о себе, — вставил Лэнкот. — Здесь, — он повел рукой вокруг, — вся моя жизнь.

— Я сразу почуял в вас честного человека, — заверил его Гибневич. — Такие люди, как мы, узнают друг друга на расстоянии.

Оба минуту-другую молчали, погрузившись в размышления. Потом инженер сказал, что с некоторых пор он чувствует себя так, словно ему привязали к ногам свинцовые гири.