Вниз, в землю. Время перемен - Роберт Силверберг

собой, что это настоящая Халум, и не так уж важно, что у них разные голоса. Мы разговорились, гуляя по двору. Я узнал, что Халум приезжает сегодня вечером – Лоймель для того и пришла, чтобы приготовить ей теплую встречу. Узнал я кое-что и о самой Лоймель: маннеранки не столь сдержанны, как наши северные девицы. Она была на год старше нас с Халум, не замужем и разорвала недавно помолвку с отпрыском старого, но обедневшего, увы, маннеранского рода. Сходство с Халум она объясняла тем, что матери их были кузинами, а отцы родными братьями. Спустя пять минут она поведала мне, что Сегворд когда-то согрешил с женой старшего брата и они с Халум, возможно, сестры, а не кузины. И еще много чего рассказала.

На уме у меня была одна только Халум. В Лоймель я видел лишь ее отражение. Через час после знакомства мы очутились у меня в спальне, и я говорил себе, что у Халум, должно быть, такая же нежная кожа, и такая же грудь, и такие же гладкие бедра, и что ее соски тоже отзываются на прикосновение мужских пальцев. Мы лежали рядом нагие, и я готовил ее к соитию искусными ласками. Она застонала, выгнулась, я накрыл ее своим телом, и тут мне в голову стукнуло: «Нельзя! Она твоя названая сестра!» Орудие мое обвисло, будто тряпичное – правда, всего на мгновение: я напомнил себе, что это Лоймель, а не Халум, восстал снова и овладел ею. Но меня ожидало новое унижение. Предательский разум шепнул «вот ты и взял Халум», и предательское тело тут же изверглось. Как прочно связаны наши чресла с сознанием, и как непросто, лежа с одной женщиной, притворяться, что обнимаешь другую. От стыда я зарылся лицом в подушку, но Лоймель, одержимая страстью, извивалась подо мной, пока я снова не отвердел и не доставил ей наслаждения.

Вечером Халум наконец-то вернулась и залилась счастливыми слезами, видя меня в Маннеране живым. Когда они с Лоймель стояли рядом, я заново поражался их сходству: у Халум талия была тоньше, у Лоймель грудь выше, но это встречается даже у близнецов, а так их словно в одной форме отлили. Однако глаза… не зря же их называют зеркалом души. Глаза Халум лучились нежным светом, как первые лучи солнца сквозь утренний туман, глаза Лоймель смотрели сурово, как зимний день. Переводя взгляд с одной на другую, я пришел к выводу, что Халум – сама любовь, а Лоймель любит только себя, и тут же отшатнулся от этой мысли. Я совсем не знал Лоймель, пока что она ничем не заслужила такой оценки, и я не имел права так ее принижать.

Два минувших года не столько сделали Халум старше, сколько отшлифовали ее: она была сейчас в полном расцвете своей красоты. Загорелая, в короткой белой тунике, она казалась собственной бронзовой статуей. Черты лица стали четче, как у красивого мальчика, двигалась она плавно и грациозно. В честь ее приезда дом наполнили гости; после первого нашего объятия ее похитили, оставив меня в обществе Лоймель, но в конце вечера я по праву названого брата увел Халум в свою комнату, сказав:

– Нам надо наговориться за целых два года.

В голове у меня царил хаос: как поскорей рассказать ей о том, что было со мной, как поскорей узнать, что с ней было. Мы сидели на приличном расстоянии друг от друга – она на кушетке, где я недавно имел ее кузину, притворяясь, что это Халум. Обменявшись неловкой улыбкой, мы произнесли хором:

– С чего бы начать? – Это вызвало у нас смех, напряжение разрядилось, и я неожиданно спросил, как она думает: согласится ли Лоймель выйти за меня замуж?

26

Сегворд Хелалам поженил нас с Лоймель в Каменном Соборе в разгаре лета, после подготовительных обрядов и очищения – этого потребовал отец Лоймель, очень набожный человек. Ради него мы изливали душу до капли, и я день за днем преклонял колени перед неким Джиддом, знаменитым и очень дорогим маннеранским посредником. Затем мы вместе совершили паломничество в девять храмов Маннерана, и я извел все свое тощее жалованье на свечи и благовония. Совершили даже архаическую церемонию, известную как показ: отправились на пустынный берег в сопровождении Халум и Сегворда, укрылись в шатре и обнажились друг перед другом, показывая, что у нас нет телесных изъянов.

Свадьба была пышная, с певцами и музыкантами. Приехавший из Саллы Ноим был моим дружкой и подавал нам кольца. На торжестве присутствовал верховный септарх Маннерана, иссохший старец, и чуть ли не вся местная аристократия. Нам подносили богатые дары, самым ценным из которых была золотая чаша, украшенная добытыми в другом мире камнями. Ее прислал Стиррон вместе с сожалением, что государственные дела удерживают его в Салле. Я не был на его свадьбе – неудивительно, что и он на мою не приехал, но дружеский тон его послания меня удивил. Ни словом не упоминая о моем бегстве из Саллы, он выражал радость, что слух о моей смерти оказался ложным, благословлял меня и приглашал нас с женой посетить его столицу как можно скорее. Видимо, он узнал, что я собираюсь осесть в Маннеране, перестал видеть во мне соперника и вновь проникся ко мне теплыми чувствами.

Я не совсем понимал и до сих пор не понял, почему Лоймель приняла мое предложение. Прежнего жениха она отвергла из-за его бедности, а я был хоть и принцем, но изгнанным и еще беднее его. Почему же тогда? Потому что я красиво ухаживал? Вряд ли: я был еще молод и совсем не красноречив. Из-за видов на богатство и власть? В ту пору они представлялись достаточно смутными. Потому что я был недурен собой? Да, был, но Лоймель едва ли польстилась бы на одни широкие плечи и крепкие мускулы, тем более что я сразу же показал себя неважным любовником, да и потом не блистал в постели. В конце концов я решил, что она сделала это по двум причинам. Во-первых, она, чувствуя себя одинокой и несчастной после разрыва помолвки, сочла, что обретет надежную гавань во мне – сильном, привлекательном и хорошего рода. Во-вторых, Лоймель завидовала Халум во всем и знала, что в моем лице может получить то единственное, что недоступно ее кузине.

Причина, по которой я сам женился на Лоймель, не требует глубоких раздумий. Я любил Халум, Лоймель была ее копией; Халум была мне заказана, и я взял Лоймель вместо нее. Глядя на Лоймель, я