Вниз, в землю. Время перемен - Роберт Силверберг

к вульгарным выражениям, чтобы успокоить его. Это сработало: он действительно успокоился, но больше не выражался и придерживался вежливой грамматики, пока она не перестала для нас что-то значить.

Я попросил его рассказать что-нибудь о Земле, общей нашей матери.

– Это далекая маленькая планета, забитая собственными отходами, – сказал он. – Яды, накопленные за два тысячелетия небрежения и перенаселенности, загрязняют ее небеса, воды и сушу. Удручающее зрелище.

– Настолько все плохо?

– Есть еще красивые места, но их немного, хвастаться нечем. Деревья еще растут кое-где. Трава. Озеро. Водопад. Долина. В остальном это выгребная яма. Земляне часто жалеют, что не могут вернуть к жизни далеких предков, чтобы заново их удавить. За эгоизм, за наплевательское отношение к будущим поколениям. За то, что заполонили всю планету и загубили ее.

– Значит, земляне создали империи в космосе, чтобы выбраться из грязи родного мира?

– Отчасти да. Шутка ли, столько миллиардов населения. Все, кто находил в себе силы, покидали планету, но это было не просто бегство. Люди стремились отправиться в путь, познать нечто новое, начать все сначала. Построить новые, лучшие миры – протянуть цепочку Земель через космос.

– А как же те, кто остался? Эти миллиарды так и живут на Земле? – Нас на Бортене от силы сорок-пятьдесят миллионов.

– Нет-нет. Земля опустела – теперь это призрачный мир, города разрушены, дороги разбиты. Живут там немногие, а рождается еще меньше.

– Но вы родились там?

– Да, на континенте под названием Европа. Не был там тридцать лет, с тех пор как четырнадцать исполнилось.

– Вам не дашь таких лет.

– Это по земному летоисчислению, по-вашему нет и тридцати.

– Ему столько же. И он тоже покинул родину, еще не совсем возмужав. – Я говорил более свободно, чем требовали приличия, но остановиться не мог. Швейц был со мной откровенен, и мне хотелось предложить ему что-то взамен. – Уехал из Саллы мальчиком искать счастья в Глене, но нашел его здесь, в Маннеране. Скиталец, подобный вам, Швейц.

– Выходит, мы с вами родственные души.

Я ухватился за эти слова и спросил:

– Почему же вы оставили Землю?

– Потому же, что и все остальные. Хотел туда, где чистый воздух и человек может чем-то стать. На Земле остаются лишь поневоле.

– И это планета, которую чтит вся галактика! – подивился я. – Источник стольких мифов, стольких грез! Центр вселенной, а на деле – прыщ, гнойный нарыв!

– Правильно понимаете.

– Тем не менее ее почитают.

– Неудивительно! – Глаза Швейца вспыхнули. – Колыбель человечества и множества других видов! Есть чему поклоняться! Чтите то, что там зародилось, ваше высочество. Чтите великие замыслы, взявшие начало в ее грязи. И ошибки ее тоже чтите. Древняя Земля захлебнулась в собственных ошибках, чтобы вы не повторяли ее мучений. – Швейц невесело засмеялся. – Погибла, чтобы искупить грехи ваших звездных рас. Как вам эта благочестивая мысль? Целую литургию сочинить можно. Святая Земля-искупительница. – Он подался вперед. – Ваше высочество человек религиозный?

Меня поразил столь интимный вопрос, но я не стал запираться и сказал:

– Разумеется.

– Ходите в храм, говорите с посредниками и прочее?

Я опешил, но все же ответил:

– Да. Вас это удивляет?

– Нисколько. Похоже, на Бортене все верующие – вот что удивительно. Потому что сам Швейц безбожник. Он очень старается поверить, что есть некие высшие существа, управляющие нашей судьбой, и порой у него получается, он уже начинает верить, но тут скепсис снова берет свое. Нет, говорит он, не может такого быть, это противоречит логике и здравому смыслу. Логике и здравому смыслу!

– Но как же вы живете, не имея за душой ничего святого?

– В общем, неплохо. За редким исключением.

– Значит, исключение все-таки есть?

– Да, когда чувствуешь, что совсем одинок во вселенной. Наг под звездами, которые жгут твою кожу своим холодным огнем, и нет щита, чтобы прикрыться, негде найти убежище, некому помолиться. Всюду лед – на небе, на земле, в твоей душе, и некому его растопить. Ты сам убедил себя, что утешения нет. Тебе хочется покориться, преклонить колени, признать всю эту метафизику. Хочется уверовать, понимаете? И ничего не выходит. Тогда приходит ужас. Рыдания без слез, бессонные ночи. – Лицо Шварца пылало – мне казалось, что он не вполне нормален. Перегнувшись через стол, он схватил меня за руку – я снова испытал шок, но стерпел – и спросил хрипло: – А ваше высочество верит в богов?

– Да, конечно.

– В буквальном смысле? Вы верите, что есть бог путешественников, бог рыбаков, бог крестьян, и патрон септархов, и…

– Есть сила, формирующая вселенную и устанавливающая ее законы. Она проявляется по-разному, и мы, чтобы сократить разрыв между нами и этой силой, называем каждое из таких проявлений богом и открываем душу тому из них, в ком нуждаемся. Люди неученые воспринимают богов как себе подобных, образованные понимают, что это лишь метафора высшей силы, а не могущественное племя, живущее в небесах. Но нет в Веладе-Бортен никого, кто отрицал бы само существование этой силы.

– Этому можно лишь позавидовать. Воспитываться в культуре, где все понятно, быть убежденным в существовании абсолютных истин, полагать себя частью божественного замысла – как это должно быть чудесно! Приобщенность к вере почти целиком искупает изъяны вашего общества.

– Изъяны? – насторожился я. – Что за изъяны?

Швейц прищурился и облизнул губы, очевидно прикидывая, не заденет и не рассердит ли меня то, что он собирался сказать.

– Это, возможно, слишком сильное слово. Скажем лучше «ограниченность» или «закрытость». Речь о необходимости скрывать себя от ближних, которую вы исповедуете. О запрете на упоминание о своем «я», на откровенность, на любое проявление личности…

– Разве перед вами сейчас не открылись?

– Да, но вы ведь говорили с человеком иной культуры, чужим для вас, у которого, как вы втайне подозревали, есть щупальца и клыки! Были бы вы столь же откровенны с маннеранином?

– Ни один маннеранин не стал бы задавать мне такие вопросы.

– Возможно. Не всех с детства учат себя подавлять. Быть может, философские и религиозные вопросы нарушают душевный покой вашего высочества? Быть может, они для вас оскорбительны?

– Он ничего не имеет против, – не слишком убежденно ответил я.

– Но ведь такие беседы запретны? Мы не используем скверных слов кроме того, что однажды вырвалось, но делимся запретными мыслями, устанавливаем запретные отношения. Вы немножко приоткрыли свои врата, правда? Швейц благодарен за это. Он уже долго живет здесь и ни разу не говорил по душам ни с кем на Бортене! Лишь сегодня почувствовал, что вы готовы чуть-чуть открыться. Редчайший случай, ваше высочество. – Швейц снова заулыбался и пробежался по комнате. – Он не хотел критиковать ваш образ жизни.