Дни тревог - Григорий Никифорович Князев

личности. На Камчатке был Сливко, в Якутии — Мулявин, в нефтеносном крае — Деулин.

А чем плоха фамилия Загорский? Еще бы к фамилии невесты документ об инвалидности… Без такого или подобного документа милиция, чего доброго, к тунеядцам причислит. Нельскому же не хотелось больше пользоваться конституционным правом на труд, претила ему профсоюзная, служебная и всякая другая дисциплина. Он согласен на зависимость только от самого себя.

Еще в Усть-Янске пытался трезво оценить обстановку, разумно посмотреть на себя со стороны: не патология ли, унаследованная от отца, вот это неукротимое желание разбогатеть? Не деформировалась ли у него, Михаила Петровича, психика? Поглядел и так и этак на себя, убедился: нет, он здоров, просто устал.

Завершив намеченное в пушных факториях Камчатки, Нельский утопил паспорт Зиновия Львовича Сливко в Пенжинской губе и под собственным именем объявился в родном городе, решил отдохнуть от утомительных, крайне нервирующих дел.

Неимоверно растолстевшая Аннушка страдала одышкой, жаловалась на сердце, и врачи рекомендовали ей незагрязненную деревенскую атмосферу, родниковую воду и спокойный быт. По-родственному совсем дешево уступив Нельскому пришедший в упадок дом покойного Петра Аристарховича, она уехала в какие-то Выселки коротать остатнюю жизнь в непосредственной близости к природе.

Пятнадцать лет усадьба стояла без мужского догляда: наружная штукатурка местами обвалилась, давно не крашенная кровля прохудилась, расшаталось крыльцо, прогнили дверные и оконные косяки. Нельский не стал обременять себя ремонтом: засиживаться в Свердловске он не планировал. Перебрал только полы. Да и то все по той же давней причине — искал отцовское богатство.

Став во главе вокзального ресторана, Нельский за несколько месяцев сделал его образцово-показательным. С треском увольнялись лихоимцы и любители чаевых, хапуги и грубияны, которых Нельский никак не мог терпеть возле себя. Все шло к тому, что Михаил Петрович мог покинуть Свердловск с великолепными характеристиками в кармане.

Но вот же судьба-злодейка! Все прахом, все — независимое положение, свобода личности, по гроб обеспеченная жизнь… И на чем зацепили — на каких-то пошлых пирожках!

Страсть к изобретательству — вот в чем причина, иронично пытался убедить себя Нельский. Еще в институтском общежитии он усовершенствовал кухонную духовку так, что покупаемые в буфете пирожки микропоровой жесткости после разогревания становились пышными, ароматными, и на их запах слеталась студенческая голь со всего второго этажа. Это чудо творили обыкновенные пары воды и масла. Черт его дернул внедрить давнее приспособление в вокзальном ресторане. Поначалу хотелось поддержать честь своего предприятия, продукция которого получала множество рекламаций. Реализация враз подскочила. Тысячи пирожков раскупались и съедались с пылу, с жару. Но они, экономно начиненные, потеряв тепло, а с ним и аромат, быстро сморщивались, становились жесткими, от них отказывались даже беспородные бродячие псы. Торговать же холодными изделиями Нельский категорически запрещал.

Началось с пирожков, потом пошли торты, рулеты, кулебяки, чебуреки и всякая другая кулинария. Появилась нужда в сотоварищах, и Нельский проглядел, как образовалась довольно обжорливая семейка соучастников, заинтересованных друг в друге.

Как была права милая Софья!

— Миша, прикрой свою лавочку, — говорила она, — уедем куда-нибудь далеко-далеко. В Австралию, например. Заведем свое дело: купим фабрику, или поместье, или… тюрьму. Все равно что, лишь бы прибыль давало.

Упоминание о тюрьме обидело Михаила Петровича.

— Не ново, Софушка. Читал или слышал где-то.

— Я и не претендую на авторство, — хохотнула зловредная Софушка. — Я лишь предложение вношу.

Конечно, Австралия — чепуха, неумная шутка Софьи, но вот Очамчире… Туда бы надо — в солнечный, укрытый от северных ветров Кавказскими горами чудный Очамчире, пропитанный запахами цитрусовых…

Все прахом, все…

6

Еще четыре дня назад старшему следователю городского управления внутренних дел капитану милиции Юрченко звонил прокурор, интересовался, как обстоит дело с обвинительным заключением. Пора бы представить, а дело, документы которого образовали шесть полновесных томов, передать в народный суд. Но Павел Юрченко еще не мог приступить к обвинительному — не успевал. Успокаивал себя: дело-то нешуточное, люди в суде и прокуратуре не без понятия. Работай Юрченко, как все нормальные люди, по восемь часов в сутки — теперь бы речь шла не об этой чепуховой задержке, а по меньшей мере месячной. Дело делу рознь. Тринадцать обвиняемых, девяносто восемь свидетелей, семнадцать различных экспертиз, очные ставки…

Юрченко орудовал сапожной иглой, сшивал страницы предпоследнего тома. Сошьет, сунет под пресс, тогда и возьмется за обвинительное. Оно пойдет в подшивку шестого тома.

Руки делали свое, голова — свое. В ней машинально прокручивались слова начальных строк обвинительного заключения: «…по обвинению Нельского Михаила Петровича в преступлении, предусмотренном статьями… Чичилимовой Марии Константиновны в преступлении, предусмотренном… Григас Раисы Семеновны в преступлении… Панченко Елизаветы Митрофановны… которые, войдя в преступный сговор, используя свое служебное положение…»

Еще и представление писать надо — в управление торговли, в трест ресторанов, снова напоминать солидным и умным людям элементарнейшие вещи: что такое контроль, каков порядок инвентаризации материальных ценностей; растолковывать правила подбора и расстановки кадров, тыкать пальцем в их служебные оплошности. Сколько написано таких строгих бумаг! После иного такого представления кажется: с этим видом преступления покончено раз и навсегда. Во всяком случае, в этой организации. Проходит какое-то время — опять недовложения, манипуляции с дефицитом, обвесы… Чуму, холеру вытравили, а эту заразу — не можем…

Стоп, стоп, Павел Евгеньевич, что это ты расхныкался? В срок не уложился? Еще и представления писать? Если Тычинин со своими ребятами привезет из Абхазии то, за чем поехал, тогда не обвинительное придется писать, а постановление о продлении срока расследования.

Звонок телефона внутренней связи оторвал старшего следователя Юрченко от чеботарного занятия и тягостных размышлений.

— Товарищ капитан, — услышал Павел Евгеньевич голос милиционера с вахты, — к вам гражданин тут пришел.

Никаких деловых свиданий на сегодня не назначал. Если кто из приятелей — сам бы позвонил.

Человек на вахте не выдержал, добавил:

— Говорит, что по какому-то делу тринадцати.

Вот так раз. По делу тринадцати… Неужели еще что-то добавится? Может, не шесть, семь томов будет?

Усталый, измотанный человек на завершающей стадии работы едва ли придет в восторг от чего-то добавочного. И тем не менее в каждом следователе живет подспудная мысль: «Ну а вдруг?»

Юрченко погладил коротко стриженную голову, бросил в микрофон: «Сейчас буду», и поднялся. Подергал лопатками, пошевелил занемевшей поясницей и уверенно подумал, что ничего нового он не получит и что, скорей всего, опять припожаловал Пимен Егорович Тютюкин, трубач из ресторанного оркестра. Вот уж, право, нечистый свидетеля подкинул. Другой от общения с милицией — очертя голову, а этот по собственной инициативе уж в который раз притопал. Ведь ничего существенного за душой, одни догадки, одна другой нелепее. Ох, Пимен Егорович, турну я тебя сейчас, кумушку ресторанную…