Профессия – лгунья - Зоя Геннадьевна Янковская

и изумлённые, сидели, глядя в небо, и восхищались розовыми цветочными звёздами, через которые едва просматривалось ярко-голубое небо. Компания престарелых женщин и мужчин тихо запела какую-то песню. Рядом сидящая группа молодёжи радостно подхватила знакомый мотив. И вот уже стремительным течением песня разлилась по всему парку. И огромный хор счастливых, прекрасных, добрых лиц, освещённых сознанием единения и любви, пел песню самозабвенно и трепетно под сказочным розовым покрывалом цветов. Я задыхалась от волнения, от переполняющей душу любви к природе и людям. «Ах, если бы я могла понять смысл этой песни, чтобы петь её вместе со всеми. Чтобы быть частичкой этой целостности, этой чудесной гармонии хора, — с досадой думала я, — Через несколько часов после трапезы люди разойдутся в свои дела, в свой рутинный быт и утратят это удивительное спонтанное чувство единения. И всё рассыплется. Но вот сейчас, сию минуту, здесь, над нами, в нас, настоящая, божественная любовь». Песня закончилась, и все счастливые и просветлённые, смотрели друг на друга с благодарными улыбками. Эйчиро принёс сок и шашлыки. Какие-то женщины, выпивая саке, жестом чокнулись с нами, и мы в ответ в воздухе чокнулись с ними стаканчиками, наполненными соком.

— Ох, Эйчан, у вас в крови, видимо, доброта, человеколюбие.

Он расхохотался:

— Какая ты смешная!

— За полгода никто не оскорбил меня на улице. Не цыкал со злобой мне в спину: «Уезжай из нашей страны». И ни один японец в клубе ни разу не подрался с соперником. Удивительно, даже когда японцы сильно напиваются, им совсем не хочется устраивать мордобой. А если бы ты знал, как люди старались нам помочь, когда мы с Ольгой не могли найти наш дом!

— Наверно, вам просто повезло, — заметил Эйчиро.

— Странные вы, японцы. Полгода прожила здесь, и по-прежнему удивляюсь. С одной стороны, культура ваша требует сдержанности. И вы, действительно, какие-то зажатые. А с другой стороны, такие открытые, непосредственные, как дети. Сколько раз я видела людей, которые идут с работы с завязанными на поясе пиджаками, подвёрнутыми штанами. А ещё, помню, в ресторане сидел очень серьёзный человек в костюме, с кейсом, и вдруг он взял со стола салфетку и повязал её себе на голову.

— Голова, наверно, болела, — сказал Эйчиро равнодушно и взял полоски сушёной прессованной морской капусты и налепил их себе на лоб и щёки.

Когда мы приехали в клуб, я не могла найти Алекс. Я зашла в кухню. Там была оживлённая болтовня. Кто-то ужинал, кто-то курил. Алекс пила кофе. С моим появлением все девушки как по команде смолкли. Все напряжённо смотрели то на меня, то на Алекс. Она стрельнула в меня демонстративно-гневным взглядом и отвернулась.

— Алекс, я хочу попросить у тебя прощения. Мне жаль, что так вышло, — сказала я.

— Э-э, — промычала она, потупившись, и кивнула, коротко и неуверенно.

— И я у всех прошу прощения. Мне действительно очень жаль.

— Всё в порядке, Катя! — сказала Эва.

Аира взяла меня за руку и повела за собой:

— Чего тебе жаль? — горячо заговорила она, — Мы постоянно боялись и слово поперек сказать. Ты одна не побоялась. Только ты.

— Мне это не греет душу, Аира.

XLII

На утро позвонил Эйчиро:

— Я не могу провести с тобой последний день, — сказал он взволнованно, — Мой шеф часто ходит в румынский клуб и сегодня тащит меня с собой. Отказать я ему не могу, но могу объяснить, что вынужден провести с ним в клубе не больше часа. А вечером к тебе. На шоу-тайм опоздаю.

— Не расстраивайся, Эйчан, — сказала я, — У меня всё равно нет времени. Мы с Олей репетируем выступление. Прошу тебя об одном, не напивайся с румынками. Приходи трезвым.

Ольга вышла на балкон. Села на корточки, закурила, и доверчивые голуби, порхая, сели ей на плечи. Я вышла следом. Неподвижным взглядом она смотрела куда-то вдаль и сказала задумчиво:

— Заврались мы здесь и унизились.

— Почему же тогда уезжать так трудно? — спросила я.

— Вот и я понять не могу.

— Мы полгода просидели в затхлом прокуренном клубе. Японию так и не увидели толком. Чего тогда жалеть? Ведь мы презирали эту работу, Оля!

— И всё равно я с сожалением оставляю всё это. Джорджа жалко. Там у меня ничего не было. А здесь меня любили.

— Но меня-то здесь ничего не держит. Я хочу домой. Сны о дочке постоянно преследовали меня. Но я не знаю, что буду делать дома, чем жить. И как я объясню, донесу семье всё то, что я здесь пережила и что передумала? Будто я потеряла дом. Где-то посередине, или в вакууме.

— И не там уже. И не здесь ещё, — тихо проговорила Оля.

Клуб гудел, кишел в ожидании праздничного выступления. Куя с Момином принесли из кухни ещё два столика для гостей, которых уже некуда было усадить.

— Ох, что делать? Как будем работать, когда уедут русские? — вздыхал Момин, — Ведь клуб опять будет пустовать.

— Звёзды! Звёзды! — радостно крикнули мы с Ольгой, вспомнив наш старый тренинг.

Здесь собрались все гости, которые ходили к нам в течение полугода. Все эти люди являлись в клуб разное время, а сегодня собрались одновременно.

Виктор лукаво, задорно улыбался. Тот самый перуанец, любитель приключений, который возил нас в комнату страха в Ёкогаме. Недавно он женился. Глаза его теперь сверкали таким необыкновенным блеском, что можно было догадаться о счастливых переменах в его жизни, даже если бы он не посвящал нас в это.

Киётугу и Тукано. Молодые ребята. Два старых друга. Теперь, будучи вдвоём в клубе, они смотрели друг на друга совсем не дружелюбно. Однажды Киётугу пришёл ко мне без Тукано. И с той поры закадычные друзья стали приходить порознь. Каждый, рассказывая о друге, выливал на меня такой поток грязных сплетен, что визиты их обоих стали невыносимыми для меня.

— Вы ведь друзья с детства, — удивлялась я.

— Да, — соглашался Тукано.

— И вы из-за хостесс раскололи многолетнюю дружбу? — Тукано неуверенно кивал.

Ёшихиро, переводчик, редкий гость, который не искал в знакомстве