Времена года - Арпад Тири

От выпитой палинки слегка шумит в голове. Нужно было выпить побольше. Тогда ничего не чувствуешь. Хмельным взглядом он ищет Петера, но разговаривает сам с собой.

— Когда в семье есть дети, жене легче блюсти себя, — говорит он хриплым голосом, думая о том, что сын его еще не ухаживает за девушками, — ребенок все одно что уздечка для бабы.

Неожиданно Петер выходит из своего угла.

Почему ефрейтор не ударил его? Почему его не бьют остальные товарищи, не бьют, сжав кулаки, сверкая злыми взглядами? Почему они все время говорят о своих детях? Уж не потому ли, что у него их нет? Почему каждый день они рассказывают свои дурацкие сны?

Он враждебно смотрит на своих товарищей.

— Жена? — бросает он вызывающе, обращаясь к Телеки. — Если жена по-настоящему любит мужа, она и без ребенка останется верна ему.

Корчог, лежа на нарах, дико хохочет.

— Верность?.. Ха... Ха... Уморили! Знаешь, как моя невеста любила меня, когда я уходил в солдаты? Она обожала меня! Понимаешь? Обожала!.. Эх, какие нежные были у нее губы, а какое крепкое, словно сбитое тело...

Ефрейтор слушает, закрыв глаза. Телеки тоже сидит молча. Корчог печально вздыхает.

— И может быть, в эту самую минуту, дружище, моя невеста, прислонившись к забору, целуется с другим, — добавляет он уныло и смотрит круглыми глазами на накат, словно хочет увидеть сквозь него небо.

Петер Киш спускает ноги на пол.

— У меня дома не невеста, а жена! — хриплым голосом говорит он и, затаив дыхание, ждет ответа.

Кривоногий лениво зевает.

— Ну тебя к черту, Петер! Ты всегда был задирой! Дома бывало, стоит кому-нибудь косо посмотреть на твою шляпу, как ты тут же бросался на него с кулаками. Сколько тебе доставалось за это!

Петер на удивление спокоен. Он чувствует, что драки не миновать. Драки не на жизнь, а на смерть.

Телеки опять зевает, а потом злорадно ухмыляется.

— Ты сейчас все в драку лезешь. Думаешь, война только тебе осточертела? У всех дома кто-нибудь остался, всем хочется вернуться домой. Все знают, чего стоит бабская верность. Самка и есть самка! Будь это жена или невеста. Все одно.

Петер неожиданно вытягивает вперед руки, словно желая ухватиться за воздух. С ненавистью он смотрит на Телеки, впиваясь в него глазами, готовый вот-вот ударить его.

— Моя жена не такая, — говорит он, глубоко вздохнув, и вспоминает, что ненавидит этого кривоногого с тех пор, как маленький поезд увез их со станции.

Телеки долго не отвечает, потом кивает головой и снова ухмыляется пьяной улыбкой.

— Не такая, говоришь?

Петер угрожающе смотрит на кривоногого и встает с нар.

— Не ухмыляйся!

— А почему бы мне и не ухмыляться? Чем твоя жена лучше других? Вот вернешься домой, убедишься, что у нее никого не было за это время, тогда и говори... Такая же она, как все... — с издевкой смеется кривоногий и снова берется за бутылку с палинкой.

Одним прыжком Петер подскакивает к Телеки и хватает его за грудь. Дыша жаром и ненавистью в лицо Телеки, он кричит:

— Замолчи! Ты, ничтожество! Я и дома с удовольствием всадил бы в тебя нож: ты всегда был хитрым и злым. Когда мы отказывались от поденщины за одно пенге, ты за нашей спиной соглашался на восемьдесят филлеров... А сейчас тебе, конечно, незачем беспокоиться, потому что у твоей жены вечно болит поясница, к тому же она такая уродина, что никому и в голову не придет ее соблазнить.

Телеки, остолбенев, смотрит на сильные дрожащие пальцы, схватившие его за грудь. Глаза его широко раскрыты, ему все это кажется просто глупой шуткой.

Петер поднимает кулак, но неожиданно его хватает сзади за руку Корчог и с силой оттаскивает от Телеки.

— С ума вы сошли, что ли? — задыхаясь, говорит он.

Кривоногий падает на нары. Ему кажется, что накат блиндажа ходит ходуном, но не понимает почему: просто он очень пьян.

Петер стоит, прислонившись к двери блиндажа. Он ничего не видит и не слышит, но люто ненавидит Телеки, только что оскорбившего его Веронику и вечно напоминающего ему о маленьком черном поезде, который на рассвете двадцать пятого марта сорок четвертого года увез его в Тапольцу.

Петер выходит из блиндажа.

Ночь, тишина. Это похоже на затишье перед смертью.

Блиндаж, где сидят Петер Киш и его товарищи, сооружен между двумя толстыми деревьями. Корни дерева висят под нарами, из двери блиндажа виден невысокий холм, поросший лесом. Позади блиндажа на небольшом глинистом холме белое здание фермы.

Там уже русские солдаты.

Недалеко от блиндажа — оборудованная огневая позиция. В двухстах шагах — дерево с искалеченными ветвями, метрах в десяти за ним полуразрушенное железнодорожное полотно, в конце которого несколько осиротевших железнодорожных вагонов ржавого цвета. Под горой, в заброшенной шахте, где раньше добывали мрамор, — блиндаж командира дивизии. На склоне горы двуглавая церковь. В ней под заплесневелыми фресками среди фигур святых разместился перевязочный пункт.

В душном блиндаже теснятся солдаты, блестят медные пуговицы; над лесом дымный горизонт с разбросанными по нему чернильными пятнами.

Половина четвертого утра.

Вот уже два дня командир дивизии полковник в своем блиндаже внимательно рассматривает карту военных действий. Вчера он приказал адъютанту разбудить его без четверти пять, так как ровно на пять назначено наступление.

Через две минуты над колонной машин ржавого цвета пролетает первая русская мина. Русские опередили. Начали наступление. С их стороны несется бешеный шквал смерти.

Одна мина с ужасающим воем врезается в землю рядом с Петером и его товарищами. Блиндаж сотрясается. Корни деревьев дрожат под нарами, с потолка сыплется песок, падают комья земли.

Первым с нар вскакивает бородатый ефрейтор, он судорожно хватается за стойку, поддерживающую накат.

— Атака! — кричит он и в отчаянии мечется по блиндажу.

Земля бьется в конвульсиях.

Ефрейтор инстинктивно бросается к телефону. С силой прижимает трубку к уху, но оттуда несется все тот же оглушительный грохот. Он судорожно крутит ручку телефона, стучит по аппарату, а затем злобно швыряет его в угол.

— Даже телефон и тот оглох, — бормочет он сквозь зубы. Раздавшийся где-то совсем рядом взрыв отбрасывает его к нарам.

Остальные, очнувшись от глубокого сна, бледные, застывшие от испуга, словно растворившиеся в нем, наспех накинув шинели, умоляюще смотрят на ефрейтора, ожидая от него чуда, словно он своей волосатой рукой в состоянии отвести от пятерых солдат приближающуюся смерть.

Кантор протирает глаза.