Запах звёзд - Геннадий Моисеевич Файбусович

Сверхъестественная ситуация не опровергает этот простой тезис, но, напротив, делает его привлекательным до головокружения.

Даже самый реалистически мыслящий человек однажды в жизни перешагивает через борт, перешагивает от сознания своей несвободы к сознанию свободы. Чудо заключается в том, что он в самом деле становится свободным. Но быть свободным противоестественно — ему внушили это с детства. Ему говорили: камень, брошенный кверху, упадет назад под действием силы тяжести; жить в обществе и быть свободным от общества нельзя; бытие определяет сознание; свободной литературы не бывает и так далее. И как только он обо всем этом вспоминает, как только осознает себя лишенным свободы — он мгновенно ее теряет.

Между тем свобода воли — не абстракция, подобная абстракции равномерного прямолинейного движения, которое продолжается, "пока и поскольку внешние силы…'', и которое фактически никогда не может быть осуществлено. Фактическому бессилию перед внешними силами предшествует сознание этого бессилия. Свободе предшествует сознание свободы.

Так рождается концепция Деяния с большой буквы, того самого "мгновения истины", когда человек раздвигает сетку узаконенных координат, словно прутья решетки.

Тогда он едет в Малую Азию отыскивать Трою, хотя ему сто раз объясняли, что Троя никогда не существовала. Тогда он оставляет Ясную Поляну, поступает в оруженосцы к Дон-Кихоту, заявляет, что не примет католичества, потому что где-то преследуют евреев, садится с детьми в вагон, который везет их в газовую камеру, — и никто не понимает, чего он, собственно, хочет этим добиться. Он пришивает к своему королевскому одеянию желтую шестиугольную звезду. Он печатает "Доктора Живаго": чем не попытка прогуляться по водам? Он отказывается от титула отца водородной бомбы, чтобы отстаивать права человека. Какие еще права, что за бред?.. Тогда он бросает все — кафедру и науку, московскую квартиру, дачи и бутерброды с икрой — и подает чудовищное заявление об отъезде.

Одним словом, это то самое, что в старину называлось отколоть номер. Абсурдный шаг, нелепая выходка. В марксизме же ленинизме проходит по статье "Анархический мелкобуржуазный бунт". Это свобода, которая апеллирует к самой себе.

Петр держался на поверхности, пока верил, что он устоит, и не рассчитывал на то, что "в случае чего" рабби его вытащит. Так ребенок ковыляет по полу, видя, что взрослый далеко и не успеет его поддержать. Петр шел, пока не вспомнил, что по воде не ходят.

Эти мысли — далекие от новизны — снова пришли мне на ум, когда я перечитал книгу Александра Воронеля, для которого идея освобождения, понимаемого как акт верности самому себе, служит сквозной музыкальной темой; тема, которая ей противостоит, может быть названа темой "судьбы", "объективных обстоятельств", моря, которое попирают вопреки законам механики и здравому смыслу, наконец, темой России. Мы не исказим дух этой книги, если скажем, что она воспринимается от начала до конца как музыкальная композиция. К этому же приглашает нас на первой странице сам автор.

Начав говорить о ней, я нахожусь в некотором затруднении. Это не та проза, о которой можно сказать: прочел с удовольствием. Иные страницы как будто продиктовал я сам. Но писарь, которому диктовали, на ходу переиначил текст. Получилось куда лучше. Но не мое.

Кажется, что в этой немногословной книжке выразился духовный опыт целого поколения, весьма малочисленного, но все же поколения, а не узкого социального круга, именуемого, скажем, московской еврейской интеллигенцией начала 70-х годов. Кажется, что это — лишь осмысление того, что носится в воздухе, но особенность хороших книг как раз и состоит в том, что по видимости они выражают в индивидуальном слове то, что хотели бы сказать все, а на самом деле внушают всем, что они именно так и хотели выразиться. И что же? — Прочитав, они обнаруживают, что и вправду так думают и даже так говорят. В глубине души они и прежде были заодно с писателем, но узнали об этом лишь после того, как прочли его. Он как будто украл твои мысли! Таково свойство этих книг, лишь по видимости апеллирующих к интеллекту: они высвечивают подсознательное. Так оказывается, что все мы — родня друг другу.

Вот этому я не перестаю удивляться! Климат, в котором мы выросли, приучил каждого из нас рассматривать свою личную судьбу как нечто беспрецедентное. ("Уникальность моего опыта", — пишет Воронель.) Я всегда сидел один в своем углу. Но вот оказывается, что если не каждый додумывался до смысла событий, то. по крайней мере, жили мы все одной жизнью. Все мы прожили ее "не как люди".

Книга Воронеля содержит поучение, которое все еще будет откровением для многих. Оно сводится к тому, что самые важные, последние вопросы об ориентации жизни, о Боге и свободе воли, о самоопределении человека и определении своей принадлежности к народу — эти вопросы не "вычисляются" на основании определенных посылок, не выводятся из науки или какой-нибудь традиционной догмы, а решаются за пределами детерминистского подхода к вещам — актом волеизъявления. Бесполезно решать их по аналогии с задачей "Что было раньше: курица или яйцо?" Как я считаю, так и есть. Как я хочу, так и будет. Вот единственный ответ. Таким образом, они подобны первичным постулатам некоей аксиоматической системы и отличаются от постулатов Эвклида только тем, что их самоочевидность является не эмпирической, а, так сказать, психологической. Без моего согласия, без моей личной санкции Бог не имеет права существовать, и я беру на себя единоличную ответственность за все последствия моего решения.

Эту мысль можно выразить по-разному; она присутствует в Ветхом Завете, и ее же высказывает Силезский вестник: ("Я знаю, что без меня Бог не проживет и мгновения; исчезни я, и он по необходимости испустит дух"). Но суть ее та, что человеку предоставлена свобода — верить или не верить, и как он постановит, так и будет. Соотнесенность входит в определение Бога, как в определение физического объекта входят параметры наблюдателя и самая необходимость наблюдателя. Поэтому надобность в онтологическом доказательстве Бога так занимавшем философов, отпадает: последний вопрос, вопрос вопросов, решается произвольно. Но однажды решенный — положительно или нет — он превращен в экзистенциал.

И, быть может, мы приближаемся к эпохе, когда, подобно неклассической