«Колонист» - Владимир Геннадьевич Поселягин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Я ничего не помню, ни себя, ни родителей. Кто они? Кто я?
– С одной стороны, беда, – покачал председатель головой, – а с другой – разум к тебе вернулся, а то иной раз встанешь посередине улицы, не проедешь, и мычишь, не понятно что. А когда ты штаны спустил и со стоящей елдой за девками бегать начал, вот это было смешно.
– Мрак, – пробормотал я.
Председатель не слышал и продолжал вещать, как будто я это слышать хотел, а не то что спрашивал.
– Наши бабы из солдаток или вдов тобой заинтересовались. Елда твоя понравилась, здоровенная. Сами говорят, что нет, не было ничего, свидетелей-то нет, а тебя не спросишь, мычишь и лыбишься как дебил. Так было что?
– Не помню. Так как меня зовут?
Однако тема солдаток председателя интересовала больше, похоже, он сам ходок ещё тот, и то, что бабы привечали юродивого, а не его, сильно било по самолюбию, вот он и пытался докопаться до правды, реальные ли были слухи, мол, кто-то видел, как дурачок вдову покидает, когда стемнело, с идиотской и счастливой лыбой на лице, или нет. Или солдатке воду помогал носить. С чего бы это? Прежний хозяин тела в любви к работе по хозяйству замечен не был, и фиг заставишь. Однако на мои «не помню» он особо не реагировал, пришлось ещё пару раз спросить, пока тот наконец ответил:
– Юркой тебя прозвали, по батюшке Михайлович, а фамилия у вас Некрасовы. Четырнадцать лет тебе. Это прошлой осенью вроде было, в этой пятнадцать будет. Отец у тебя Михаил Михайлович, мать Зинаида… э-э-э… Матвеевна. У тебя вроде три младшие сестры и одна старшая, а также двое братьев, оба старшие. Анатолий и Олег. Эх, упустил я их, отправились те учится, да остались в Киеве, не хотят в селе жить. Теперь я опытный, молодёжь не отпускаю, иначе кому работать?
– Рабовладелец, – буркнул я себе под нос. Говорить не хотелось, голова болела, и меня мутило, было очень хреново, однако всё же следующий вопрос задал, хватило сил: – А год какой? Где мы находимся?
– Тысяча девятьсот тридцать шестой. Выполняем подготовку почвы к посевной, согласно планам, спущенным из района. А проживаем мы в семидесяти километрах от Киева, рядом с Фастовом. Городок такой, помнишь его?
– Нет.
– А тебя туда возили маленького, к докторам. А село наше называется Кожанка. Всего сто хат, шесть сотен человек, но всё же колхоз свой, школа-восьмилетка, медпункт, почта, сберкасса, церковка, сейчас там склад колхозный, это имеем. Даже участковый милиционер свой. А вот МТС у нас в деревне в семи километрах от Кожанки, там каменный цех удобный, разместили станцию временно, а получилось навсегда. Не очень удобно. У тебя отец знатный механик, там работает, каждый день туда ездит на «полуторке». Та рабочих возит на станцию и обратно. А иногда пешком ходят, если машина сломана. Егор оттого и переполошился, когда тебя убил, точно убил, я грудь слушал, не билось сердце, все слушали. По часам посмотрел, четыре минуты сердце не билось. А Михалыч суров, он бы Егорку не простил, даже за убийство сына-дурачка. А теперь стол ему накроет, самогоном и водкой зальёт, сыну разум вернул.
Не знаю, отчего председатель местный таким словоохотливым стал, может, характер такой, не затыкается, но я слушал и мотал на ус. Пригодится. То, что семья есть, это хорошо, помогут освоиться, а вот то, что председатель молодёжь из села не выпускает, это плохо. Хотя я же дурачок, пусть и с разумом, это другое дело. Поглядим.
Тут мы въехали в село, до него километров шесть было, и подъехали к зданию, где с одной стороны колыхался на ветру красный стяг и написано, что это сельсовет, а с другой – с торца отдельный вход и красный крест нарисован, и надпись над дверью: «Медпункт».
Председатель мягко притормозил и, заглушив движок, быстрым шагом вошёл в медпункт, вскоре выйдя с пожилым усатым мужчиной в белой медицинской шапочке и халате. Лицо у него было ошарашенным, а председатель рассказывал, что случилось. Осматривать на месте меня не стали, помогли вылезти, я действительно был слаб, и отвели в процедурную. Как я понял, тут вообще было три помещения, небольшой склад, процедурная, он же кабинет фельдшера, и палата на четыре койки. Общая, но есть ширма. Удобства во дворе, однако имелась вода. От колодца в бак носили и в умывальник.
Председатель, оставив меня на попечение медика, сразу свалил, у него и так дел много, а тот стал обрабатывать рану спиртом, а потом, достав скальпель, вскрыл шишку, из которой хлынула кровь, да и боль уменьшилась, дальше так надавил, осматривая рану, что я вскрикнул и потерял сознание. Вот ведь коновал.
Очнулся я уже в палате, обнаружив что сейчас раннее утро, солнце только поднимается, по лучам понял, опытному взгляду это видно, а рядом на стуле сидела и спала девчушка лет десяти. За спиной у неё ширма, и там на койке кто-то кряхтел. Раз ширма, значит. противоположного пола больной. Подняв руку, я ощупал голову, обнаружив там повязку. Потом приподнял простыню и вижу себя голого… Хм, а инструмент у парня действительно солидный, но не огромный, под которого и бабу-то не подберёшь. То есть идеальный, и большой, и всем подойдёт. Не удивлюсь, что подозрения председателя верны, и бабы пользовались дурачком, который не понимал, что с ним делают. Хорошо и ладно. Тогда понятно, чего тот бегал с голым членом за девками. Понравилось, ещё захотел. А раз баба, значит можно. Хотя о чём я думаю? Всякая хрень лезет в голову. Ладно, бракованное тело попалось, которое благодаря мне излечилось, вот и хорошо. А из села надо валить. Пять лет до начала войны, надеюсь успею подготовиться. Обустроюсь на территориях, до которых враг не дошёл, да и семью стоит вывезти. Правда, с таким председателем сомневаюсь, что получится, но постараемся.
Кровать скрипнула, когда я пошевелился, в туалет сильно хотел, вот и раздумывал, как с кровати слезть и сиделку рядом не разбудить. Не получилось. Девчушка, вздрогнув, проснулась. Сначала непонимающе смотрела на меня, видимо, не проснулась ещё до конца. Наконец очнулась и стала меня пристально разглядывать, а я её. Наконец она
