Из пережитого. Воспоминания флигель-адъютанта императора Николая II. Том 1 - Анатолий Мордвинов

Фрукты, вина и сигары, как и вся сервировка и украшения цветами стола, не оставляют желать ничего лучшего.

Нельзя того же сказать о конфетах и папиросах. Они, как всюду, намного хуже наших.

Впрочем, я никогда не обращал никакого внимания ни на еду, ни на напитки, и мои суждения в данном вопросе могут быть не только поверхностны, но и неверны.

Королевская конюшня, кажется, наибольшая из остальных дворов Европы по количеству своих экипажей, упряжных и верховых лошадей, все-таки составляла, вероятно, лишь одну двадцатую часть нашего придворно-конюшенного ведомства.

В отличие от нас при английском дворе, насколько я помню, не было и своего постоянного придворного оркестра, как и нашей многочисленной императорской охоты.

Но там, как и у нас, имелся отлично составленный хор церковных певчих, одетый в платье, очень схожее по краскам и форме с нашим.

Мне приходилось слышать этих певчих во время церковных дворцовых служб, и они могли, безусловно, с полным успехом состязаться в пении с нашей изумительной придворной капеллой.

Вот те небольшие особенности, которые мне запомнились с той отдаленной поры. Я, наверное, пропустил много других.

Мой старик Лукзен был в восторге от того заботливого внимания, которое оказывалось английской прислугой своим русским гостям. Им отвели прекрасные помещения, сажали за стол на почетные места, подавали кушанья первым и обильно поили вином, чего им в России не полагалось. К обеду они, так же как и их господа, обязаны были являться во фраках, ничем не напоминающих их служебное положение. Такого одеяния у нашей прислуги захвачено не было, и ее пришлось наспех купить.

Сам Букингемский дворец был очень удобен, красив, заключал много ценных произведений искусства и так обширен, что я в нем несколько раз блуждал и с трудом мог добраться до своего помещения.

Несмотря на свое долгое существование, сам дворец мне казался все же почему-то слишком современным, носившим частный характер и не был достаточно «дворцовым». В этом отношении Сен-Джеймский дворец и в особенности Виндзорский замок произвели на меня гораздо большее впечатление.

В последнем действительно чувствовалось, что находишься в жилище короля могущественной страны.

Охранялся Букингемский дворец намного проще наших. Около двух входов, пропускавших за решетку на парадный двор, находилось лишь по одному полисмену, а у трех подъездов самого дворца стояли обычные почетные часовые. Внутренних караулов я ни в Англии, ни в Дании, ни в Норвегии не заметил.

Наружные полисмены отлично справлялись со своими нелегкими обязанностями. Память на лица у них была изумительная. Они только раз видели меня выходящим из дворца в сопровождении королевского адъютанта и с тех пор, когда я возвращался уже один, ни разу не спрашивали меня и, отдавая честь, пропускали свободно во внутренность ограды.

У дворцовой решетки постоянно толпился народ, и всегда находились несколько фотографов, терпеливо выжидающих выезда короля или королевы, а в промежутках нацеливавших свои аппараты почти на каждого выходившего из дворца.

Эти фотографии затем неизменно появлялись в лондонских иллюстрированных журналах.

Ни в одной стране не уделяется столько почтительного внимания и любопытства к жизни двора, как в Англии. Это замечается во всех слоях общества, и у некоторых – правда, немногих, – доходит до снобизма.

Англичане вообще мало придерживаются теории, а более здравого смысла, и их преуспевание основывается как на этой практичности, так и на глубоком уважении к своему прошлому, а в особенности к своим традициям. Их либерализм так же консервативен, как консервативна, в сущности, вся страна. Отсюда нелицемерная верность английского народа своему королю, который политически действительно ничего не означает, но зато символически все… Их нередкий снобизм поэтому естественен, понятен и простителен, так как даже в нем чувствуется благородство нации.

Самые ничтожные события в придворной жизни, оставшиеся бы незамеченными в других странах, описываются там в газетах с самым подробным, но и самым скучным перечислением имен и фамилий.

На другое утро я прочел в газетах подробное описание прибытия королевы, причем в числе ее сопровождавших были упомянуты и моя фамилия, мой чин и моя должность при великом князе. Я не успел еще отложить газеты, как меня позвали к телефону. Неизвестный англичанин спрашивал меня, действительно ли это я, Мордвинов, нахожусь у телефона, и если да, то не прихожусь ли я родственником тому известному адмиралу Мордвинову, который более ста лет назад, при Екатерине Великой, был женат на англичанке miss Kobley (Коблей. – О. Б.).

Я ответил, что этот адмирал действительно приходится мне родственником по боковой линии, но я не вполне понимаю, почему этот вопрос так интересует моего неизвестного собеседника.

– О, он очень меня интересует, – отвечал неведомый голос, – потому что в таком случае я прихожусь тоже вам родственником, и довольно близким. Я Boyd Karpenter (Бойд Карпентер. – О. Б.), сын епископа Риппонского (Уильяма Карпентера. – О. Б.), и моя жена является прямым потомком сестры miss Kobley. Ваша фамилия очень почитается в нашем доме, и мы с женой так были рады узнать из газет, что один из Мордвиновых приехал к нам в Англию. У нас имеются и старинные миниатюры вашей английской родственницы в ее молодых годах до замужества, а также и в старости.

Узнать о существовании отдаленного иностранного родственника, не заинтересованно почитающего ваш род и обладающего редкими фамильными портретами, всегда приятно, а для меня, любителя старины, было приятно особенно.

Мы сговорились с Boyd Karpenter’ом о свидании. Сначала он приехал ко мне с женой, а затем и я побывал у них.

Мне очень нравится английский обычай, по которому обыкновенно не приезжий делает визиты, а его делают те, кто желал бы с приезжим познакомиться.

Бойд Карпентер и моя новая родственница оказались еще очень молодыми, красивыми, общительными и состоятельными людьми. Я провел с ними около часа в самом оживленном разговоре о сближавших нас по прошлому вещах. Побывал и у них в их милом доме. Расстались мы если и не горячо, по-родственному, то почти друзьями.

Они обещали мне писать в Россию и исполнили свое обещание. Я получил от них несколько писем и фотографий со старинных родовых портретов и в свою очередь послал им копии с имевшихся у меня.

Когда произошла революция и когда, после неимоверных страданий, судьба забросила мою бедную жену в Англию искать заработка, она вспомнила о существовании этого родственника и, зная, что он состоит членом Карльтон-клуба116, отправилась туда. В те часы его в клубе не оказалось, но он вскоре должен был, как сказали, прийти. Тогда жена оставила ему письмо, в котором просила лишь его содействия о приискании ей работы по писанию портретов. Никакой другой помощи она, конечно, не имела в виду. Но родственное имя жены уже не было напечатано тогда в придворной хронике, а с просто несчастной русской беженкой кому охота считаться. Письмо ее, таким образом, осталось без ответа до сих пор. На это, впрочем, и нельзя особенно сердиться: дружба обыкновенно не такова, как нам хотелось бы думать. Да и на совести каждого из нас всегда имеется несколько неотвеченных писем.