Поправки - Джонатан Франзен

– Ваша дочь училась в Суортморе, – сказала Сильвия.

– Некоторое время, – кивнула Инид. – Значит, пятеро внуков? Бог ты мой! Сколько же младшему?

– В прошлом месяце два годика исполнилось, а у вас? – парировала Сильвия. – Внуки есть?

– У нашего старшего, Гари, три сына. Интересно: значит, пять лет разницы между самым младшим и тем, что перед ним?

– Почти шесть вообще-то. А тот сын, который в Нью-Йорке? Про него мне тоже любопытно узнать. Вы виделись с ним сегодня?

– Да, он приготовил замечательный ланч, но нам так и не удалось побывать в его кабинете в «Уолл-стрит джорнал», где он теперь работает, погода подвела. А вы часто ездите в Калифорнию внуков повидать?

Тут Сильвия начисто утратила желание играть в эту игру, замерла, уставившись в пустой стакан из-под содовой.

– Сделайте мне одолжение, Инид, – попросила она, – пойдемте наверх, выпьем по рюмочке на сон грядущий.

День Инид начался в пять утра в Сент-Джуде, но она не из тех, кто отказывается от заманчивого приглашения. Наверху в баре «Лагерквист» их с Сильвией обслуживал гном в кожаной безрукавке и рогатом шлеме, он уговорил их отведать морошковый аквавит.

– Я хочу кое-что вам рассказать, – начала Сильвия. – Я должна рассказать кому-нибудь на корабле, но только вы об этом ни гугу. Вы умеете хранить секреты?

– В этом я мастак.

– Ладно, – кивнула Сильвия. – Через три дня в Пенсильвании состоится казнь. А еще через два дня, в четверг, у нас с Тедом сороковая годовщина свадьбы. Если спросить Теда, он вам скажет, что потому-то мы и поехали в круиз – отпраздновать юбилей. Так он скажет, но это неправда. Если и правда, то для Теда, а не для меня.

Инид стало не по себе.

– Этот человек, которого казнят, – продолжила Сильвия Рот, – убил нашу дочь.

– Нет!

Ясная синева глаз придавала Сильвии сходство со зверьком, красивым трогательным зверьком.

– Мы с Тедом поехали в круиз, потому что у нас проблемы с этой казнью. Проблемы друг с другом.

– Нет-нет! Что вы такое говорите? – Инид вздрогнула. – О, я не могу слушать! Не могу!

Сильвия спокойно приняла ее вспышку.

– Простите, – сказала она. – Не надо было нападать на вас. Будем считать это затмением.

Но Инид уже взяла себя в руки. Нельзя упускать шанс сделаться наперсницей Сильвии.

– Вам нужно выговориться. Я готова слушать. – Она даже руки сложила на коленях, внимательнейшая слушательница. – Рассказывайте. Я слушаю.

– Тогда вам надо знать кое-что еще, – продолжала Сильвия. – Я – художник, пишу оружие. Вы вправду готовы слушать?

– Да, – с энтузиазмом, но не слишком уверенно закивала Инид. Надо же, гном приставляет лесенку, чтобы добраться до бутылок. – Интересно.

Много лет Сильвия занималась гравюрой как дилетант. Дома, в Чаддс-Форде, она оборудовала солнечную студию, купила гладкий литографский камень, немецкий набор из двадцати резцов для гравировки по дереву, вступила в Уилмингтонскую гильдию художников и каждые полгода – меж тем как ее младшая дочь Джордан из девчонки-сорванца превращалась в самостоятельную молодую женщину – участвовала в выставках гильдии, продавая декоративные гравюры долларов по сорок за штуку. А потом Джордан убили, и последние пять лет Сильвия гравировала, рисовала и литографировала только оружие. Год за годом – ружья, пистолеты, револьверы.

– Ужас, ужас! – ахнула Инид, не скрывая неодобрения.

Сломанное ветром тюльпанное дерево под окном студии обрастало ружейными прикладами и стволами. Любой человек норовил принять очертания курка, предохранителя, барабана, рукояти револьвера. Абстрактная картинка оборачивалась следом трассирующего снаряда, пороховым дымом, разлетающимися осколками разрывной пули. Человеческое тело – целый мир, неисчерпаемый в своих возможностях, и так же, как любая его точка уязвима для пули, любая форма окружающего мира находит соответствие в деталях оружия. Пятнистый боб изогнут как пистолет-дерринджер, снежинка и та похожа на браунинг с упором для стрельбы. Нет, Сильвия не сошла с ума, она могла принудить себя вывести круг, нарисовать розу, но интересовало ее только огнестрельное оружие. Пистолеты, пули, пушки, снаряды. Часами она трудилась, воспроизводя в карандаше блики на никелированной отделке. Порой Сильвия рисовала также свои кисти и руки до локтя, придавая им (по наитию, художница в жизни не брала в руки оружие) такое положение, словно они держали «Дезерт Игл» 50-го калибра, девятимиллиметровый «Глок», винтовку М-16 со складным алюминиевым прикладом и прочее диковинное оружие из каталогов, которые хранились в коричневых конвертах в солнечной студии. Сильвия предавалась этой страсти, словно погибшая душа в аду (хотя Чаддс-Форд, с его певчими пташками, слетавшимися со стороны Брендиуайна, с занесенными октябрьским ветром из соседних долин ароматами нагревшегося рогоза и поспевающей хурмы, стойко противился попыткам превратить его в ад). Словно Сизиф, Сильвия каждую ночь уничтожала собственные творения, рвала наброски, превращала их в дым, разведя веселый огонь в гостиной.

– Ужас! – повторила Инид. – Нет ничего страшнее для матери! – И она помахала гному рукой, чтобы тот налил еще аквавита, настоянного на морошке.

Странное дело, говорила Сильвия, ведь она выросла в квакерской семье и до сих пор посещала собрания на Кеннетт-сквер; к тому же орудиями пытки и убийства ее дочери были рулон фиксирующего пластыря на нейлоновой основе, посудное полотенце, две проволочные вешалки, один электроутюг фирмы «Дженерал электрик» и один двенадцатидюймовый зазубренный хлебный нож из Уильямс-Сономы, то есть никакого огнестрельного оружия; и преступник, девятнадцатилетний Келли Уизерс, сдался полиции Филадельфии опять-таки без единого выстрела; а имея мужа, дослужившегося до очень высокооплачиваемого поста вице-президента по вопросам согласований у «Дюпона», имея джип таких размеров, что он вышел бы без царапины из лобового столкновения с «фольксвагеном»-кабриолетом, имея особняк в стиле королевы Анны (в нем насчитывалось шесть спален, а в кухне с кладовой свободно разместилась бы вся филадельфийская квартирка Джордан), Сильвия могла бы наслаждаться спокойной, легкой, бездумной жизнью, не неся никаких обязанностей, буквально никаких, кроме как готовить Теду обед и оправляться после смерти дочери; и вот, несмотря на все это, она зачастую до такой степени увлекалась передачей узора на рукояти револьвера или плетением вен на сжимающей револьвер руке, что поневоле превышала скорость, потому что опаздывала в Уилмингтон к психотерапевту (трижды в неделю ее принимал врач с докторской степенью по медицине и философии); сеансы у этого д. м./д. ф., участие в собраниях родителей жертв насилия по средам и в собраниях группы женщин старшего возраста по четвергам, чтение стихов, романов, мемуаров и религиозной литературы, которую рекомендовали подруги, физическая нагрузка (йога и верховая езда), благотворительность (она помогала физиотерапевту в детской больнице) дали Сильвии возможность «проработать скорбь», но одержимость огнестрельным оружием только усиливалась. Она ни с кем этим не делилась, даже с д. м./д. ф. из Уилмингтона; все друзья и советчики постоянно уговаривали скорбящую мать искать «исцеления в искусстве», подразумевая под «искусством» ее прежние гравюры и литографии, но при виде своей старой работы где-нибудь в ванной или в гостевой спальне у друзей, Сильвия корчилась от стыда – подделка, подделка! – и по той же причине вздрагивала, когда в кино или по телевизору показывали оружие: втайне Сильвия была убеждена, что сделалась подлинным художником, настоящим художником по оружию, хотя и уничтожала в конце каждого дня плоды своего таланта; она также была убеждена, что Джордан отнюдь не была хорошим художником, хотя имела степень бакалавра искусств и магистра искусствотерапии, а до того в течение двадцати лет брала частные уроки рисования и получала всяческие поощрения; но, выработав столь объективный взгляд на покойную дочь, Сильвия продолжала рисовать оружие и боеприпасы. Эта одержимость конечно же свидетельствовала о ненависти и жажде мести, хотя за пять лет Сильвия ни разу не пробовала нарисовать лицо Келли Уизерса.

Ранним октябрьским утром, когда все эти загадки разом обрушились иа нее, Сильвия, едва прикоснувшись к завтраку, взлетела по лестнице в студию. На листе кремовой кансоновской бумаги она изобразила свою левую руку (отражение в зеркале, чтобы получилась правая), большой палец отставлен, остальные скрючены, вид сзади под углом шестьдесят градусов, почти полностью показана тыльная сторона кисти. В эту руку она, умело выстроив перспективу, вложила курносый револьвер 38-го калибра и воткнула дуло в ухмыляющиеся губы, над которыми по памяти точно воспроизвела наглый прищур Келли Уизерса. Последнее прошение о помиловании только что отклонили, и слез по этому поводу никто не проливал. На этом – губы и глаза – Сильвия остановилась.