Поправки - Джонатан Франзен

Вернуться к Сильвии, излить ей душу?

Но тут сквозь слезы Инид разглядела под скамейкой кое-что очень симпатичное.

Десятидолларовая купюра. Сложена вдвое. До чего миленькая!

Оглянувшись украдкой, Инид проворно наклонилась. Даже прикосновение к этой бумажке доставляло радость.

Воспрянув духом, она спустилась на палубу «В». В холле еще играла приглушенная музыка, бойкие переливы аккордеона. Когда Инид вставляла ключ в замок, ей послышалось, что кто-то выкликает ее имя.

Толкнув дверь, она почувствовала изнутри сопротивление, надавила сильнее.

– Инид! – проблеял Альфред по ту сторону двери.

– Тсс, Ал, что такое?!

Привычная жизнь рухнула в тот миг, когда Инид протиснулась в полуоткрытую дверь. Вместо размеренной смены дня и ночи – нерасчлененная круговерть. Альфред, совершенно голый, сидел спиной к двери, расстелив простыни на листах утренней сент-джудской газеты. На ободранную до матраса кровать он выложил брюки, спортивный пиджак и галстук, лишнее белье свалил на вторую койку. Он продолжал выкликать ее имя, даже когда она включила свет и стала прямо перед ним. Прежде всего Инид попыталась успокоить Альфреда и надеть на него пижаму, но пришлось повозиться, потому что он был страшно возбужден, не договаривал предложения до конца, не согласовывал существительные с глаголами в лице и числе. Альфред был уверен, что уже утро, ему пора умываться и одеваться, пол у двери – это ванна, ручка двери – кран, и ничего не работает. Но все равно он норовил делать все по-своему, вырывался, отбивался от жены, довольно сильно ударил Инид по плечу. Альфред ругался, Инид плакала и упрекала его. Неукротимо дрожащими руками он ухитрялся расстегивать пижамную куртку быстрее, чем Инид ее застегивала. Никогда раньше она не слышала от него слов «г…» и «д…», но теперь Альфред произносил эти выражения с такой легкостью, будто втайне твердил их про себя много лет. Пока Инид приводила в порядок его кровать, Альфред разорил ее постель. Она заклинала мужа посидеть спокойно, он кричал в ответ, что уже поздно, он не понимает, что происходит. Даже сейчас она продолжала его любить. Быть может, сейчас – особенно. Быть может, все долгие пятьдесят лет Инид догадывалась, что в ее муже прячется маленький мальчик, и вся любовь, отданная Чипперу и Гари, любовь, за которую она, по сути, ничего не получила взамен, была лишь подготовкой к воспитанию самого трудного из ее детей. Целый час или дольше она утешала его и бранила, кляла втихомолку вредоносные лекарства, пока Альфред наконец-то не заснул. Дорожный будильник показывал тогда 5.10, а уже в 7.30 Альфред включил электробритву. Инид толком и уснуть-то не успела, так что без возражений поднялась и оделась, но, когда вышла к завтраку, почувствовала себя скверно: язык точно пыльная тряпка, голова на куски разваливается.

Море поутру было слишком бурным даже для большого корабля. Утробный плеск волн за иллюминаторами столовой «Кьеркегор» не умолкал, пока миссис Нигрен просвещала сотрапезников насчет побочных эффектов кофеина и насчет квазидвухпалатной системы норвежского парламента. Сёдерблады явились разгоряченные какой-то интимной шведской гимнастикой. Ал ухитрялся поддерживать разговор с Тедом Ротом. Инид и Сильвия возобновили отношения с трудом: болели мышцы эмоций, перенапряженные накануне излишней откровенностью. Разговор вертелся вокруг погоды. Координатор развлечений Сюзи Гош подошла к ним, сообщила курс корабля и предложила записаться на экскурсию в Ньюпорт, штат Род-Айленд. С улыбкой предвкушения, радостно что-то лепеча, Инид записалась на тур по историческим местам города, после чего с ужасом увидела, что все, кроме отверженных обществом норвежцев, проходят мимо регистрационной доски, не внося своих имен в списки.

– Сильвия! – дрожащим голосом окликнула она. – Вы не едете на экскурсию?!

Сильвия оглянулась на своего очкастого мужа, и тот кивнул, словно Макджордж Банди,[58] посылающий пехоту во Вьетнам. На миг голубые глаза Сильвии обратились внутрь: по-видимому, она обладала завидной способностью обеспеченных, не провинциальных людей разбираться в своих желаниях, не сверяясь поминутно с постулатами морали или статусными требованиями.

– Хорошо, – сказала Сильвия, – можно и поехать.

В другой раз Инид поежилась бы от такого намека на снисходительность, но нынче дареный конь избежал стоматологического осмотра. Пусть снисходительность – она именно в этом и нуждается. Так началось восхождение на крутой склон дня: Инид воспользовалась бесплатным полусеансом шведского массажа, полюбовалась с променада «Ибсен» осенними красками прибрежных деревьев и запила квартой кофе шесть таблеток ибупрофена, собираясь с силами, чтобы провести час-другой в очаровательном старинном Ньюпорте. Когда судно вошло в промытую дождем гавань, Альфред объявил, что у него болят ноги и он не сойдет на берег. Инид вынудила у мужа обещание не укладываться подремать, а то ночью не заснет, она со смехом (разве можно признаться, что для нее это вопрос жизни и смерти?!) просила Теда Рота не давать Альфреду уснуть. Тед ответил, что в отсутствие Нигренов это будет не так уж сложно.

Запахи нагретого солнцем креозота, холодных мидий, корабельного топлива, футбольных полей, сохнущих водорослей, извечная человеческая ностальгия по всему, что связано с морем и осенью, нахлынули на Инид, когда она, прихрамывая, спускалась по сходням к экскурсионному автобусу. День был тревожно-прекрасен. От сильных порывов ветра, мчащихся туч, солнца, превратившегося в гривастого льва, рябило в глазах, контуры белых досок и зеленых газонов Ньюпорта были размыты. «Откиньтесь на сиденьях и упивайтесь пейзажем», – посоветовал гид. Однако чем можно упиться, тем можно и захлебнуться. За последние пятьдесят пять часов Инид проспала всего шесть, и изнеможение навалилось как раз в тот миг, когда Сильвия сказала ей спасибо за то, что уговорила поехать. Асторы и Вандербильты, виллы и денежки – как ей все это надоело! Она устала завидовать другим, от самой себя устала. Инид не разбиралась ни в антиквариате, ни в архитектуре, в отличие от Сильвии не умела рисовать, не читала так много, как Тед. Интересы у нее были убогие, она мало в чем разбиралась. Единственно подлинное в ней – любовь. Отключив голос экскурсовода, Инид вбирала в себя октябрьский желтый свет, щемящие приметы скорой смены сезонов. Ветер вздымает волны в гавани, близится ночь. Все разом обрушилось на Инид: тайна, и боль, и странная, тянущая душу готовность, словно несчастье – желанная цель стремлений. В автобусе, на полпути от Росклиффа к маяку, Сильвия протянула Инид сотовый телефон – пусть-де позвонит Чипу. Предложение Инид отвергла – сотовые телефоны пожирают доллары: достаточно притронуться к этой штуке, и тебе выставят счет, – но у нее вырвалось признание:

– Вот уже много лет мы с ним почти не общаемся! Боюсь, он не рассказывает нам правды о себе. Как-то раз сказал, что работает в «Уолл-стрит джорнал». Я могла, конечно, ослышаться, но, по-моему, он сказал именно так, хотя на самом деле работает вовсе не там. Не знаю, как он зарабатывает на жизнь! Конечно, с моей стороны бессовестно жаловаться на такие пустяки, когда у вас беда куда пострашнее!

Но Сильвия уверяла, что здесь нет ничего постыдного, и перед Инид открылась возможность поведать новой подруге еще два-три секрета, даже более мучительных. При всей своей болезненности откровенность вроде бы сулила утешение, однако вблизи желанная боль, как и многие другие прекрасные издали явления – молния, извержение вулкана, звезды и планеты, – сделалась немыслимой, нечеловеческой.

Из Ньюпорта «Гуннар Мирдал» поплыл на восток, в сапфировый туман. После вылазки под открытый небосвод, на игровые площадки богачей (каждая размером с палубу танкера), судно казалось тесным, и, несмотря на выигрыш в зале «Стриндберг» (еще шестьдесят зелененьких), Инид чувствовала себя подопытной крысой, рядом с которой другие заключенные в клетки животные орудуют рычагами, а в ответ автоматы мигают и гудят. Они рано легли спать, и, когда Альфред начал метаться, Инид уже раскрыла глаза, прислушиваясь к сигналу тревоги, – он звенел так пронзительно, что койка вибрировала, а простыни превратились в наждак. Альфред включал свет, что-то орал, сосед стучал им в стену и тоже кричал. Альфред застыл и прислушался, лицо перекошено в приступе паранойи, потом зашептал, словно заговорщик: «Только что видел, как какашка пробежала между койками», а потом пришлось заново стелить и перестилать обе постели, надевать на Альфреда памперс, затем еще один, потому что ему мерещилась утечка, его ослабленные ноги подгибались, он твердил «Инид», пока не стер ее имя до дыр, а потом женщина со стертым именем рыдала в темноте – такого ужаса, такого отчаяния она в жизни не испытывала, – и наконец (так усталый путешественник, проспав ночь в вагоне, видит за окном очередную станцию, которая отличается от всех убогих промежуточных остановок лишь тем, что в утреннем тумане проступают маленькие чудеса – почти белая лужа на щебеночной парковке, вьющийся над металлической трубой пар) Инид приняла решение.