Над гнездом кукушки - Кен Кизи

кровати и стал рыться в своей тумбочке. Я притих и стиснул зубы, не зная, что теперь делать. Слишком давно от меня ничего не слышали, кроме стонов и воплей. Макмёрфи захлопнул тумбочку так громко, словно это была печка.

– На-ка, – сказал он и бросил что-то мне на кровать; маленькое такое; не больше ящерки. – Пока могу тебя порадовать, Вождь, только фруктовой. Выиграл в монетку у Скэнлона.

И снова забрался в постель.

И не успел я включить голову, как сказал:

– Спасибо.

Он сразу ничего не сказал. Лежал, опершись на локоть, и смотрел на меня, как недавно смотрел на черного, выжидая, что еще я скажу. Я взял пачку жвачки с одеяла, подержал в руке и сказал ему: «Спасибо».

Получилось неважно, потому что горло у меня заржавело и язык присох. Макмёрфи сказал, что я, похоже, давненько этого не делал, и рассмеялся. Я тоже попробовал рассмеяться, но вышел какой-то писк, словно курица пыталась каркать. Скорее плач, чем смех.

Он сказал мне не спешить и что готов быть моим слушателем, если мне понадобится тренировка, до шести тридцати. Сказал, что человеку, молчавшему столько, сколько молчал я, наверно, найдется что сказать, и лег на подушку в ожидании. Я подумал с минуту, что бы ему сказать, но на ум приходило только такое, что мужчина не скажет мужчине, потому что на словах выходит не то. Когда он почувствовал, что я ничего не скажу, он заложил руки за голову и сам заговорил:

– Знаешь, Вождь, я тут вспоминал, как батрачил в долине Уилламетт[30] – бобы собирал под Юджином – и считал, что мне чертовски повезло с этой работой. Было начало тридцатых[31], так что мало кто из пацанов мог работу получить. Я получил работу, доказав бобовому старосте, что могу собирать быстро и чисто, не хуже любого взрослого. Короче, я там был единственный пацан. Вокруг одни только взрослые. И когда я раз-другой попробовал с ними заговорить, я понял, что они меня не слушают – тощего мелкого оборвыша, да рыжего к тому же. И я умолк. До того на них разобиделся, что они меня не слушали, что промолчал все четыре недели, целую вечность, пока обирал это поле, работая с ними бок о бок и слушая, как они судачат о каком-нибудь дядьке или тетке. Или когда кто-нибудь не выйдет работать, трепали о них языком. Четыре недели – и я не пискнул. Подумал даже, боже правый, да они забыли, что я умею говорить, эти замшелые старперы. Я набрался терпения. А уж в последний день меня прорвало, и я им дал понять, что они за кучка пердунов. Каждому выложил, как его приятели поливали грязью, когда его не было рядом. Ёксель, вот уж они меня слушали! В итоге они переругались, и такое говно поперло, что я лишился надбавки в четверть-цента-за-фунт, которая мне полагалась за то, что ни дня не прогулял, потому что у меня в городке и без того была плохая репутация, и бобовый староста заявил, что этот сыр-бор наверняка из-за меня, пусть он и не может доказать. Я его тоже обложил. Мой длинный язык стоил мне в тот раз, наверно, долларов двадцать. Зато душу отвел.

Он немножко посмеялся, вспоминая это, а затем повернул ко мне голову на подушке.

– Я вот думаю, Вождь, ты тоже ждешь дня, когда решишь, что все им выложишь?

– Нет, – сказал я ему, – я не смогу.

– Не сможешь обложить их? Это легче, чем ты думаешь.

– Ты… гораздо больше, – промямлил я, – круче, чем я.

– Как это? Не понял тебя, Вождь.

Я сглотнул.

– Ты больше и круче меня. Тебе это по силам.

– Больше тебя? Шутишь? Посмотри на себя, бандит: ты ж на голову выше любого в отделении. Ты бы всех уделал, кого ни возьми; тут и думать нечего!

– Нет. Я слишком маленький. Был раньше большим, а теперь уже нет. Ты вдвое больше меня.

– Ё-о-ксель, ты и вправду того, а? Первое, что я увидел, когда пришел сюда, это как ты сидишь в этом кресле, здоровый, как чертова гора. Говорю тебе, я жил по всему Кламату[32], и Техасу, и Оклахоме, и по всему Гэллапу[33], и клянусь, ты самый здоровый индеец, какого я только видел.

– Я из каньона Колумбии, – сказал я, и он стал ждать, что я скажу еще. – Мой папа был Вождем, его звали Ти А Миллатуна. Это значит Самая-высокая-сосна-на-горе, а мы жили не на горе. Он был действительно большим, когда я был мелким. Но мама моя вдвое его переросла.

– Твоя старушка, наверно, была форменной дылдой. Сколько в ней было росту?

– О… много, много.

– Я в смысле, сколько футов и дюймов?

– Футов и дюймов? Парень на ярмарке посмотрел на нее и сказал, пять футов девять[34], и веса сто тридцать фунтов[35], но это только потому, что он первый раз ее видел. Она все время росла.

– Да ну? И насколько выросла?

– Больше, чем папа и я вместе взятые.

– Вот так взяла и давай расти, да? Что ж, это что-то новенькое; никогда не слышал ничего подобного про индианок.

– Она была не индианка. Она была городская, из