Избранное - Меша Селимович

— Он рассердится, ага.

— Пускай сердится! Придумай какую-нибудь причину. Покупай смокву, покупай что хочешь, только не возвращайся ко мне без него. Вот тебе деньги. Плати не торгуясь, загони лошадей, но поскорее возвращайся.

— А как ты, ага?

— Я буду ждать вас, вот я как. И больше не спрашивай, ступай!

— У тебя денег хватит? — спросила дочь.— Я могу добавить.

— Хватит. Садись.

Она опустилась на скамью, у ног отца.

Я хотел выйти вслед за Фазлией. Старик остановил меня, видимо не желая оставаться наедине с дочерью:

— Ты куда?

— Пойду в текию.

— Текия может и без тебя обойтись. Когда сам станешь таким, как я, поймешь, что все обходятся без нас.

— Только мы не обойдемся без всего, даже если станем такими,— спокойно, без улыбки произнесла дочь, упрекая отца за Хасана.

— А чего ты удивляешься? Разве я уже умер, чтобы обойтись без всего?

— Нет, не дай бог, я и не удивляюсь.

Мне было неприятно. Я помнил наш с нею разговор о предательстве и теперь отводил взгляд, чтоб наши глаза не встретились. Она смотрела спокойно, прекрасная, уверенная в себе, такая же, как и во время того разговора, о котором я не забываю. Как и в моих воспоминаниях, которые рождались помимо моей воли.

Я отводил взгляд в сторону, но видел ее, какая-то искра мерцала во мне и тревога. Она заполнила собой все пространство, изменила его, все стало странно волнующим, грех пал на нас, мы оба несли в себе тайну, словно прелюбодеяние.

Но как она может быть спокойна?

— Тебе ничего не нужно? — заботливо спрашивала она отца.— Тебе не тяжело одному?

— Я давно один. Привык.

— Неужели Хасан не мог отложить поездку?

— Это я его послал. По делам.

Она усмехнулась на эту ложь.

— Я рада, что он с друзьями. В компании легче. И он у них под рукой, и они у него. Я только сегодня узнала, что он уехал, и поторопилась к тебе.

— Могла бы прийти и когда Хасан дома.

— Я только что встала с постели.

— Ты болела?

— Нет.

— Чего ж ты тогда лежала?

— Господи, неужели я все должна говорить? Кажется, ты станешь дедом.

Перламутровые зубы ее сверкали в улыбке: ни тени смущения, ни стыда не было в ней заметно.

Старик приподнялся на локте, ошеломленно глядя на нее, немного встревоженный, как мне показалось.

— Ты беременна?

— Кажется.

— Да или кажется?

— Да.

— Ух! Дай бог счастья.

Она встала и поцеловала ему руку. И снова уселась в ногах.

— Я хочу и ради тебя. Ты наверняка обрадуешься внуку.

Старик пристально смотрел на нее, словно не веря или слишком переживая это сообщение.

— Обрадуюсь? — чуть слышно произнес он, побежденный.— Еще как обрадуюсь.

— А Хасан? Он жениться не собирается?

— Думается мне, нет.

— Жаль. Милее бы тебе был внук от сына, чем от дочери.

Она засмеялась, словно сказала это в шутку, хотя ни одного слова она не произнесла впустую.

— Я хочу внука, дочь. От тебя или от него, безразлично. От дочери вернее, моей крови, тут обмана быть не может. Я уж боялся, что не дождаться мне.

— Я молилась, чтобы бог не оставил меня бездетной, и вот, слава аллаху, помогло.

Еще бы, много тут помогает молитва!

Я слушал их разговор, потрясенный ее холодной расчетливостью, ошеломленный наглостью, скрытой под личиной прекрасного образа, восхищенный ее мужской уверенностью. В ней не было ничего от отца, ничего от Хасана, а в них — от нее. Кровь ли отцовская подвела, лишь сохранив то, что в них обоих не могло развиться? Или она мстила за пустую жизнь, за отсутствие любви, за девичьи мечтания? Обманутая в своих надеждах, жестокая, она теперь спокойно сводила счеты со всем миром, без сожаления и раскаяния, без милости. Как безмятежно смотрела она на меня, словно меня нет, словно между нами никогда не было того недоброго разговора в старом доме. Или она настолько презирает меня, что смогла обо всем позабыть, или потеряла способность стыдиться. Я не простил ей умершего брата, но не знал, как разделаться с ней в своей душе, ее, единственную, я не причислил ни к одной из сторон: ни к малочисленным друзьям, ни к врагам, которых ненавидел. Может быть, из-за упрямства, с которым она думает только о себе и никто больше ее не касается. Она живет собою, возможно не имея понятия о том, как она дерзка. Как вода, как туча, как буря. А может быть, как истинная красота. Я не питал слабости к женщинам, но ее лицо нелегко позабыть.

Когда она ушла, старик долго смотрел на дверь и на меня.

— Беременна,— произнес он задумчиво.— Беременна. Что ты скажешь?

— Что мне сказать!

— Что тебе сказать! Поздравить меня! Но теперь больше не надо, поздно. Ты опоздал, значит, не веришь. Погоди, мне тоже не ясно. Столько лет моему уважаемому зятю не удавалось ничего посеять, а старость его, ей-богу, не одарила силой. Желание и молитва тут слабо помогают. Единственно разве кто-нибудь помоложе, господи помилуй, перескочил через забор, а какое мне дело, безразлично мне, я бы даже хотел, чтоб так получилось, чтоб не дала побегов гнилая кадийская лоза, да, трудно в это поверить тому, кто знает мою дочь. Никому она не дает власти над собой, гордая и настороженная. Только если убила его потом. А не слыхать было, чтоб кого-то прикончили. И зачем она пришла об этом сказать? Это нельзя утаить, узнают так или иначе. А ведь убеждена, что меня обрадует. Я обрадовался?

— Не знаю. Ты ничем не одарил ее.

— Вот видишь. Я ее не одарил, ты меня не поздравил, что-то тут нечисто.

— Ты разволновался и просто позабыл об этом.

— Да, разволновался. Но если б я по-настоящему в это поверил, я бы не позабыл. Она скорее обеспокоила меня, чем обрадовала. Не понимаю.

— Почему обеспокоила?

— Она чего-то хочет, а я не знаю чего.

На другой день, когда я пришел после ичиндии, он встретил меня необыкновенно живо, с наигранной веселостью, стал угощать яблоками и виноградом — дочка прислала.

— Спрашивала, чего я хочу, что мне приготовить, и я послал ей подарок, горсть золотых монет.

— Хорошо сделал.

— Вчера я разволновался. А ночью не спал и все время думал. Зачем ей обманывать меня, что ей с того? Если из-за имения, знает, что и так ей останется, не возьму я с собой на тот свет. А быть может, мой злосчастный зять, кадий, вспыхнул свечой перед тем, как испустить последний вздох, и сделал хоть одно доброе дело в жизни. А если аллах помог как-то иначе, спасибо ему за любой способ, но я думаю, она сказала правду, не могу я найти никакой причины, ради которой она стала бы врать.

— Я тоже.

— Ты тоже? Вот видишь! Меня еще могла родительская любовь обмануть, тебя — вряд ли.

Я поверил, потому что он этого хотел, но на долю Хасана выпадет еще много страданий за эту отцовскую радость, какой бы она ни была.

Я собирался подольше остаться с Али-агой, он был встревожен сообщением дочери, в которое я не верил, но не стал разубеждать его, и волновался из-за скорого возвращения Хасана, а у меня от этого тоже обмирало сердце. Однако за мной пришел молла Юсуф и позвал в текию: меня ожидал миралай Осман-бег, проходивший мимо с войском и пожелавший остановиться на ночлег в текии.

Старик слушал его с любопытством.

— Знаменитый Осман-бег? Ты с ним знаком?

— Только слышал о нем.

— Если у тебя тесно и если миралай-бег захочет, пригласи его сюда от моего имени. Здесь хватит места, найдется и для него, и для его спутников. Для моего дома было бы честью принять их.

Али-ага по привычке предложил гостеприимство, но говорил торжественно, по-старинному. Он питал слабость к знаменитостям, почему и рассердился на Хасана, когда тот пренебрег славой.

Но тут же он вдруг передумал:

— Может быть, лучше ему остаться в текии. Фазлия уехал встречать Хасана, у Зейны достаточно забот со мною, я не смогу встретить его как подобает.

Я понял, почему он это сделал — из-за Хасана.

— Не думаю, что миралай принял бы приглашение,— успокоил я старика.— Люди султана сворачивают в текию, когда никого не хотят беспокоить. Или когда никому не верят.

— А куда он с войском?

— Не знаю.

— Ничего не говори ему. Может быть, Хасану не понравилось бы, если б миралай переночевал у нас. Да и мне тоже,— великодушно поддержал он сына.— Если тебе что-либо нужно: постели, продовольствие, посуда,— пришли.

— Можно кому-нибудь из дервишей переночевать у тебя, если понадобится?

— Можете все.

На улице мне попался Юсуф Синануддин, золотых дел мастер. Обычно по вечерам он захаживал к Али-аге, но сейчас стоял на перекрестке и словно к чему-то прислушивался. Увидев меня, он пошел навстречу.

— У тебя славный гость,— обратился он ко мне необычайно растерянный.

— Да, мне только что сообщили.