Избранное - Меша Селимович

— Да нет, не все хорошо закончилось. Крестьянам помощь пришлась весьма кстати, они запили и стали пропивать даже свое имущество. Довольно скоро в этом разобрались их жены, потому что пьяные кулаки куда тяжелее и болезненнее; женщины принялись проклинать вдову. Проклинали ее и мужики, потому что ребята перестали присматривать за скотиной и помогать в поле, а в школу ходили редко, да и учитель не из лучших попался, они мало чему могли у него научиться, а то, чему выучились, забыли через год-другой, тогда в деревне стали поговаривать, что ж это за школа такая, всю задницу обдерешь, пока выучишься, а за год перезабудешь. Вдова прожила двадцать лет в ожидании смерти и умерла в третью весну нашего знакомства, вышла встречать меня в метель, а я задержался по дороге дольше обычного.

— Значит, все вышло нехорошо?

— Нет. Почему? Она умерла, ожидая друга своего сына, понимаешь? В ней было много добрых слов, она хотела поговорить о своей любви к сыну и не думала о смерти. Крестьяне остались ни с чем, без выпивки и без помощи, ибо наследники быстро разделили ее имение. А в деревне сохранилась добрая память о ней, все плохое позабылось. Осталась легенда: жила-была одна странная и добрая женщина. Никому от этого, правда, никакого толку, но зато красиво.

Тронула меня эта история, горькая и необыкновенная, как жизнь, и неуловимая, как жизнь. Тронуло полное насмешки смирение Хасана, или его спокойное отрицание, его мучительный порыв, который человек должен смирить, чтоб не сойти с ума.

Я засмеялся, пытаясь облегчить возможную горечь и резкость своего вывода:

— Остановись на чем-нибудь, ради бога, определись, найди точку опоры. Ты во всем сомневаешься.

— Ты прав, во многом я сомневаюсь. Это плохо?

— И не хорошо.

— Значит, не плохо, но и не хорошо. А не сомневаться — это хорошо. А может быть, плохо?

— Не понимаю.

— Существует ли что-нибудь, в чем ты абсолютно уверен?

— Уверен в том, что есть бог.

— Вот видишь, а те, кто не верят в бога, уверены, что его нет. Может быть, было бы хорошо, если б они не были так уверены.

— Да. И что тогда?

— Ничего.

Но я уже раскаивался в том, что спросил, не заметив ловушки обманчиво мудрой логики. Как разумна и опасна эта мысль! А Хасан подвел меня к ней играючи.

Он силен своей неуверенностью.

Мне это не мешало, ничто в нем мне больше не мешало. Я полюбил его и, даже не соглашаясь с ним, считал его правым. Он был мне дорог даже тогда, когда я считал, что он не прав.

Даже один день, проведенный без него, казался мне пустым и бесконечным. Я безмятежно существовал в его тени.

Отец его уже без страха ожидал неизбежного конца, окруженный обновленной любовью сына.

Для нас с ним Хасан стал самым необходимым человеком в мире. Поэтому я огорчился, узнав, что он отправляется в путь.

Я пошел к нему, так как не видел его уже целые сутки. Он играл в тавлу с отцом, сидя у его постели.

Старик сердился, бросая кости среди черных и белых треугольников.

— Ух, прах побери, как ты ходишь! Фазлия,— жаловался он слуге,— не идут кости.

— А ты подул на них, ага?

— Подул, не помогает. А Зейна где? Пусть она их положит между грудями.

— Стыдно, отец!

— Мне уже ничего не стыдно. Разве стыдно, Фазлия?

— Нет, ага, боже сохрани.

— Лучше, отец, потри их о рукав дервиша.

— В самом деле? Ты не рассердишься, Ахмед-эфенди? Ей-богу, помогает.

— Рад, что ты пришел,— улыбнулся мне Хасан.

— Я со вчерашнего дня тебя не видел.

— Подождите со своими разговорами,— сердился старик,— пока я не выиграю. Вот, кажется, теперь у меня пошло.

— Отец, ты поправился.

— Ты хочешь сказать, что я злюсь?

Он в самом деле выиграл и был утомлен и счастлив. Он словно ребенок и так похож на Хасана.

— Я отправляюсь на днях в Дубровник,— сказал Хасан, смущенно улыбаясь, словно провинился в чем-то перед отцом.

— Зачем?

— Торговать. Мои друзья тоже едут, вот вместе и отправимся.

— Едет латинянка, едет и он. А про торговлю все выдумал.

— Не выдумал.

— Выдумал. Если б торговать, я бы смог тебя отговорить. А раз из-за нее — не смогу, она сильнее.

— Ты сам, отец, всякое выдумываешь.

— Неужели? Я состарился, но не все еще позабыл. А вот в голове у меня кое-что не укладывается, но это другое дело.

— Разве есть что-нибудь, что не укладывается у тебя в голове?

— Есть.

Старик обратился ко мне, делая вид, будто сердится на Хасана.

— Есть. Не укладывается у меня в голове, как это он отправляется в дорогу вместе с женщиной и ее мужем. Кто дурак? Мой сын или тот латинянин?

— Или оба,— смеялся Хасан, нисколько не обижаясь.— Ты, кажется, не признаешь дружбу?

— Дружбу? С женщинами? Дитя мое, тебе тридцать лет от роду, что с тобой происходит! С женщинами водят дружбу только любители мальчиков.

— А может, они с мужем друзья? — вмешался я в этот неприятный разговор, хотя Хасан только посмеивался.

— Тебя, Ахмед-эфенди, я бы не стал упрекать, ты в этих делах мало разбираешься. У них муж всегда друзей жены принимает, жена друзей мужа — никогда.

— Отец, ты поперхнешься.

— На твою беду не поперхнусь, сегодня ясный день и воздух чистый, напрасно ты меня пугаешь. Ведь говорил я ему: если тебе нет до нее дела, не трать понапрасну время; если она не хочет тебя, найди другую; если ты ее любишь и она тебя, уведи ее.

— У моего отца все просто.

— А зачем он едет, почему он едет с ними, сам дьявол не разберет. Наверняка только для того, чтобы защитить своих друзей от нападения гайдуков. А на него самого разве не могут напасть гайдуки? У нас все просто! Гораздо проще у вас, запутавшийся мой сын, у вас все неразумно.

— Какую истину ты сейчас изрек, отец! Испокон веку сыновья неразумнее отцов, и разум вовсе исчез бы, да, к счастью, сыновья обретают его, сами став отцами.

— А ты когда-нибудь обретешь разум?

— Мука мученическая с сыновьями, отец.

— Не смейся. Сколько ты пробудешь в дороге?

— Пятнадцать дней.

— Почему столько, бедный мой сын? Знаешь ли ты, сколько это, пятнадцать дней?

— Может быть, и больше.

— Ладно, поезжай. Раз тебе все равно, то безразлично и мне. Через пятнадцать дней ты ко мне на могилу можешь прийти. Ладно, поезжай.

— Ты сказал, что тебе лучше.

— В мои годы лучше и хуже стоят друг возле друга и сменяются, как день и ночь. Свечке тоже лучше, когда она догорает.

— Ты хочешь, чтоб я остался?

— Чтоб ты остался? Во-первых, ты врешь. Во-вторых, мне вышло бы боком, если б ты даже остался. Сейчас поздно, езжай. Долго не задерживайся. Пятнадцать дней для меня много, для тебя — достаточно. И возьми с собой побольше народу, я заплачу. Мне будет легче, если я буду знать, что ты в безопасности.

— Шейх Ахмед станет навещать тебя, пока я буду в дороге.

— Самый лучший подарок, который сделал тебе всевышний,— послал этого доброго и разумного человека. Но не худо и ему отдохнуть от тебя, поэтому за все пятнадцать дней мы ни слова не скажем о тебе.

И все пятнадцать дней мы говорили только о нем.

Отъезд Хасана нас обоих превратил в бедняков. И одно лишь упоминание его имени радовало нас. Старику было тяжелее, он жалел о каждом дне, проведенном без своего вновь обретенного сына, который умел отгонять у старика мысли о смерти. Его брюзжание было наполнено любовью, беспокойной и суровой, и она помогала забывать о близкой гостье. Черная птица кружила над ним. Он знал о ней и боялся. А без любви разве ему было бы легче?

Я тоже горевал из-за отъезда Хасана, он приучил меня к себе и особенно сейчас стал мне необходим.

Как раз здесь проходил водораздел в моей жизни — то, что было, и то, что мне предстояло и чего я не знал. Я притаился в засаде, как охотник, внимательный и терпеливый, и размышлял, а не подстерегают ли меня тоже, не окажусь ли я сам в ловушке. Мой друг, будь он рядом, унял бы мою дрожь, когда я готовился к следующему шагу, который заставит меня сделать судьба. В этом ощущении мрака и тайны за всем, чего я не видел, тайны, которая лишь откроется мне, таился ужас, но вместе с тем и тихое ликование: наконец-то свершится ожидаемое, я избран осуществить волю, которая сильнее моей. Я не только орудие, не чужая рука, я не камень и не дерево, я — человек, иногда я боюсь, как бы душа моя не оказалась слабее желания, как бы не разорвала меня накопившаяся ненависть, подобно тому как созревшее семя прорывает свою оболочку. С Хасаном я могу спокойно ждать, с Хасаном я могу спокойно дозреть до того часа, когда зеленое знамя взовьется над городом, а не зеленая чабуртия накроет мое тело.

Мы со стариком оба ждали, когда вернется единственный человек, до которого, нам было дело. Старик не скрывал своей тревоги. Он принимался было ругать сына, старое его властолюбие вновь набрало силу, но неловко скрываемая нежность незаметно переходила в беспомощные сетования.