Мариэтта - Анна Георгиевна Герасимова

любимой профессии. Два года проработала после МГУ, потом ушла в науку, а потом все же вернулась. Устраивала для детей по всей России эти викторины… Дети же еще не дебилы, это взрослые – дебилы, их уже не переучить, а детей еще можно спасти, так она считала.

…Моим моральным воспитанием занималась мама. Почему-то нельзя было носить в школу конфетку в кармане. Конфетку, нет, шоколадку… или игрушку… игрушку! которую мне подарила моя любимая Маша Слоним, которая английским со мной занималась. Маленькая такая игрушка: кажется, овечка… Может быть, я в нее играла на уроке. И одна девочка в классе настучала на меня учительнице и была какая-то грустная история, чуть ли не в окно учительница ее выбросила. И мама сказала: «ты с этой девочкой больше не дружи, она предательница». – «А она сказала, что это для моей же пользы». – «Это еще ужаснее, они все так говорят». (И никаких вот этих: «она же маленькая…» – ничего не маленькая, она уже сформировалась. Потом: нет понятия «маленький» и «большой», если подлец, то сразу. Это у нее от мамы, мама была воспитательницей в колонии и считала, что к 11 годам ребенок уже сформировался полностью.) В дальнейшем было так же – она спрашивала, что эта подружка говорит, что делает, и советовала: дружить с ней или не дружить. <А как ее звали, эту девочку?> Не помню. Наташа Абубакирова? Где она теперь, бог весть.

Мне не давали смотреть телевизор, собственно, его и не было, советские фильмы не давали смотреть, потому что там «штампы». Штампы не допускались. Это замусоривает мозг. Папа учил меня писать стихи, правильными размерами… Ну научил, да. Я потом всем подругам писала оды на дни рождения. И еще у нас был культ писем – много и моих сохранилось писем детских из пионерлагерей, и писем родителей. Не знаю, когда я смогу их перечитать. Слишком печально.

…Мама всю жизнь хотела, чтобы я занялась делом, писала, реализовала свои способности. Вот теперь я разбираю ее архив, и она бы сказала: «наконец-то ты занялась делом».

Татьяна Чудотворцева

(Записала Маша Чудакова)

Мариэтта меня никогда Чудой не звала. И Саша меня звал только Таней. Сашу я раньше узнала, чем Мариэтту. А есть люди, типа Суперфина, которые… я не могу представить, чтобы он ко мне обратился «Таня». Ни разу в жизни. Или Рома Тименчик, или Осповат. Он может, и не знает моего имени даже. Или Лавров, такие друзья, с которыми много было сижено.

Начинаю с начала. Звонит мне Мариэтта и говорит:

– Танечка, я хочу вас пригласить на день рождения.

Я немножко удивляюсь: «Да, да, конечно».

– Но у меня есть условие, – говорит она (или «просьба»)… Я ожидаю все что угодно: принести вина, водки или какой-то такой предмет. – Вы должны с Колей обязательно на моем празднике спеть.

Я онемела. Где она слышала, чтоб я пела? Может, слух по Москве ходил, а может, я спьяну где-то когда-то и спела, потому что я всегда пою на всяких праздниках, до сих пор. Это точно было раньше 90-го года. 87-й или 88-й.

– Мариэтта, – говорю я, – если меня очень сильно напоить, то может, я и спою.

Мой муж <Николай Котрелев – Ред.> очень любил петь, голос у него был хороший, поставленный, и когда он поддавал сильно, то он начинал всякие блатные петь: «Оглядел он ее нешумливо, но быстро, оглядел он ее, как козырную масть. И красавица Нина, эта дочь прокурора, отдалася ему… в какую-то власть». Это Колин репертуар. Я говорю:

– Но что мы вместе, я вам не могу этого обещать.

– Нет, Танечка, ты должна спеть.

Приезжаем мы, вижу я эту их квартирку, и я вижу за столом людей. Не мало, но и не много. У меня все падает. Ни одного знакомого человека. Я в ужасе, что вижу незнакомых людей. И я, будучи от природы не очень умной, я тут же себе сказала, что мы влипли, Мариэтта пригласила родственников с Кавказа и нас. Там сидели люди, которых я никогда в жизни не видела. Когда мы вошли, мой муж с одним из этих «родственников» поздоровался за руку и сказал, что рад его видеть. Рядом сидел другой дяденька, более молодой, в кожаной тужурке, такого абсолютно провинциального вида. Я подумала: это, наверно, дагестанский двоюродный брат. Остальных я не запомнила. Рядом сидела женщина с белыми волосами. Коля знал только лысого дяденьку. Мариэтта говорит:

– Ну, по старшинству мы, наверно, предоставим слово Михаилу Леоновичу.

Я еще не знала, кто это, а это был Гаспаров. Я его знала только по бесконечным письмам и открыткам Коле. Бисерный этот почерк я знала. Он был похож на почерк Лаврова.

– А сейчас мы слово предоставим замечательному писателю земли русской, нашему любимому Владимиру Маканину.

А вот тетенька – это оказалась Петрушевская. Компания совсем не была провинциальная, это я была дурой, никого не знала. Мариэтта дошла до Коли, про него сказала что-то хорошее. Думаю, ну, сейчас до меня дойдет очередь. И вот она говорит:

– Посмотрите на эту малютку, – говорит высокорослая Мариэтта. – Вот тут есть архивисты, еще другие писатели… – а про меня она сказала: – Вот у нее четверо детей.

Я чуть под стол не упала.

С Александром Павловичем мы раньше познакомились, у Вадика Паперного? вот не помню уже… У него с Колей были отдельные отношения. Он к нам еще на Вражек приходил, помню. Был такой эпизод, как я сижу перед Пасхой, пытаюсь убрать нашу комнату, везде картинки моих учеников и мои, я вся в бумагах, в слезах, где дети, я не помню, помню, что входит Саша и так на меня жалостливо смотрит: «Бедная, а что же Коля тебе не помогает?» Коля не помню где был, наверно, в библиотеке. И потом я помню Сашу и Мариэтту на свадьбе Вадика и Гули, в 1966 году.

Первая встреча с Мариэттой: прихожу я на Сивцев, в нашу единственную комнату. В старом драном кресле сидит особа женского пола, очень на вид важная, и я не могла бы назвать ее девушкой, но лет ей, конечно, было мало, может, 24. Мне не было и двадцати, и все, кто хоть на год старше, казались мне совсем взрослыми. И я вижу, как Рома Тименчик и Супер <Суперфин> прыгают, а Коля сидит. Коля всегда выпендривался. Мы оба были молодые, ему 25, а мне 20. Но всегда он был Николай Всеволодович, а я Чуда или Таня.

Так