Мариэтта - Анна Георгиевна Герасимова

писать. Но на Тухачевского был паркет, и папа даже натирал полы мастикой такой деревянной ножной щеткой.

Вот помню, как отдали меня во французскую школу, по настоянию мамы. Я, конечно, хотела в ту школу, что во дворе, но пошла (поехала на троллейбусе) во французскую. И, конечно же, они были правы: действительно хлеб на всю жизнь, если так-то. Мама хотела, чтобы я культуру французскую восприняла через французский язык. Она сама его хорошо знала. Хотела, чтобы мы вместе поехали в Париж. Потом мы поехали, конечно. Мама смотрела далеко. И хотела, чтобы там в школе была среда, очень опасалась «социальных низов». Папа говорил: «ты, Маня, можешь делать все что хочешь, но избегай социальных низов. Они тебя утянут вниз». Это молодежная часть уже, детство кончилось этой фразой. Но вообще и в школе это было: общайся с умными, идиоты тебя ничему не научат. То есть всяких дур-двоечниц избегай… У мамы было жесткое разделение: троечник и отличник. Отличники – хорошо, троечники – нет. «Ну это же троечники…» – это через всю жизнь она пронесла. «Ну как же так, неужели тебе не хочется быть лучше?» – «Нет, мама, не хочется», – отвечала я. Мне надо было где-то отсидеться, чтоб отстали.

В чем было свободное воспитание? Мне разрешали гулять на улице, жечь какие-то костры, я недавно нашла это место на улице Тухачевского, где я жгла эти костры (дом наш цел)… печь картошку, – ребят потом звали домой, а я могла остаться одна… думаю, речь шла о девяти часах вечера. Ну, это рядом с подъездом. Мне все завидовали: «Маша, иди домой!» – этого вот не было, не было насилия. Еще мне не орали из окон – это считалось неприлично. Читать разрешали допоздна. Я вечно читала, до конца школы.

Мама говорит: «Я, как дура, будучи на работе, доверила твои уроки папе, и только классу к пятому выяснилось, что папа на твои уроки забил, сплошные двойки. Чем вы вообще с ним занимались?» Вот по математике было семь двоек подряд – устный счет. «Почему ты не можешь устный счет?» – «Не хочу и не буду». Но после пятого класса мы переехали, и тема с этой учительницей кончилась. У меня был страшный стресс и возникла ненависть на всю жизнь к математике. Но мама с папой – они пересиливали все это и закончили школу с медалями, а я не могла и не хотела себя в те годы пересиливать. Литературу любила, учила французский успешно – а быть медалисткой не могла. Мама говорила: «Такой любознательный ребенок, каким ты была до школы – и так все это убить – это могли только у нас в Советском Союзе». Она рассказывала, что она приходила в школу и смотрела в щелку двери: все пишут, чего-то делают, а я сижу… (она все показывала это лицо) в полнейшей прострации и совершенно не интересуюсь темой урока. Как они с этим боролись – я не знаю. Но я тем не менее бросила свою лень и в 1978 году поступила в МГУ на ромгерм. Готовил меня к сочинению папа. Он четко рассказал, как строить его, заставил выучить наизусть массу тем. Я слушалась.

Когда я потом стала работать с итальянцами, они мне рассказывали, как много неудачников и двоечников становятся миллионерами – но у меня для этого тоже не хватило драйва, везения… Не доводила до конца мечты.

Французский я обожала, а еще сочинения писала всему классу, точнее сказать, проверяла и исправляла ошибки (я этого не помнила, мне потом одноклассники напомнили).

В четвертом классе появилась новая учительница (это еще школа на «Соколе») по русскому – она делала ошибки, а я нет, я как-то сразу их не делала. И она стала исправлять меня там, где я писала правильно. Мама пришла в школу и говорит: «у моей дочери абсолютная грамотность, а ее исправляют» – и в результате эта учительница не пошла дальше четвертого, не стала вести более старшие классы. Я страдала, как от тюрьмы, от школы. И, наверное, таким, как я, нужно было домашнее обучение. Вот как у Н.Л. Трауберг описано. Я была нежная девочка-одуванчик. Я не могла все эти группировки: этому в нос, этому в промежность ногой… – я этого всего не умела. Папа драться не учил.

А в новой школе (Москва, Хилков переулок) я уже потом начала хулиганить. Но людей я не обижала, просто любила носиться, а не учиться. Дневник мой был с записями: «бегала с мальчишками по подвалам и взрывала пистоны». Я вымучивала эти примеры, папа мне помогал… это был просто кошмар. И мама всю школу удивлялась, как это у нее получилась такая дочь. Я считала, что они этим меня забивали – учись, мол, хорошо. И еще они мне сами находили всяких умных подруг, через дружбу свою с их родителями, и одна прекрасная есть до сих пор – Лана Финн, она живет в Америке, и мы с ней встречались недавно в Москве. Подсовывали мне всяких умных еврейских детей, чтобы я была с мозгами. И дома были у нас одни гении: Натан Эйдельман, Женя Тоддес, Женя Ратинер (когда приезжали из Риги), Ю.О. Домбровский, Леонид Баткин…

В общем и целом школа была для меня кошмар. Хотя была, к примеру, очень хорошая первая учительница французского, поставила мне идеальное произношение сразу во втором классе. А потом, когда я выросла, я говорю: «мама, я же не создавала вам проблем – не была наркоманкой, не валялась по канавам…» И мама: «Действительно…»

Я не валялась по больницам, не брала академ, у меня не было депрессий, я была веселым и психически здоровым человеком. Какие-то были переживания любовные, а потом раз надо диплом быстрей писать…

Я вообще считала себя в детстве очень почему-то одинокой. Такой некий имидж. Родители были вечно заняты. С другими папы ездят в какой-то парк, я присоседилась к чужому папе и тоже еду… С другой стороны, папа был со мной рядом всегда. Мы снимали зимой даже дачу, тогда это было очень дешево. Мама оставалась в Москве, чтобы в выходные писать. Папа мог при мне работать, я валяюсь вечно с какой-то температурой и чего-то клею, а он сидит пишет, ручкой шариковой. Еще мы ходили на лыжах, он водил меня в кинотеатр «Патриот»… мама не водила. Она любой момент использовала для писания и называла себя «машиной по производству письменных текстов». Помню, как с мамой мы ходили в кино много позже, уже с внучкой. Например,