Упразднение смерти. Миф о спасении в русской литературе ХХ века - Айрин Масинг-Делич

любая плоть может в одно мгновение превратиться в отталкивающую живых «падаль». Обращаясь к мертвой Катьке с вопросом: «Что, Катька, рада? — Ни гу-гу…» (353), Петруха выражает не столько цинизм, сколько свой ужас перед нелепостью смерти, не позволяющей мертвым издать даже самое примитивное звукосочетание. Как бывший солдат, а теперь красногвардеец, Петруха, конечно, видел смерть бесчисленное множество раз, но она впервые глубоко поражает его: и потому, что жертва — его «зазнобушка», и потому, что это убийство не связано с его «ремеслом» умерщвления врагов. Осознав до конца, что красота не избегает распада, он также понимает, что недостаточно любить эфемерную смертную плоть одного эфемерного существа, Петруха готов обменять «низкую страсть» на «лучшую долю» (3: 59).

Как уже было сказано, Петруха понимает все это не умом — гнозис как бы передается ему самим переломным временем. Мысль, что, любя смертную плоть, человек любит только «мертвечину» [ВС 7: 36] и что «смысл любви» в чем-то ином, медленно проникает в его сознание. Он осознает, что Катька заплатила за свои грехи смертью, как когда-то человечество после грехопадения заплатило за свое ослушание потерей бессмертной плоти и заменой ее на «мертвечину» (Демиург всегда наказывает тех, кого соблазняет). Петруха и называет мертвую Катьку «падалью», поняв, что смерть — потеря активной вертикальности и что «упавшие» теряют контроль над своим телом[142]. Прозревающий Петруха чувствует мысль Соловьева, что красота должна быть вне досягаемости для распада и смерти. Он схватывает суть концепции вечной женственности, то есть нетленной красоты, превосходящей соблазнительную красоту земной Афродиты, хотя, конечно, никогда не читал ни Соловьева, ни Гёте[143]. Он отвергает свои «ночки черные, хмельные» (354), понимая, что, по существу, они предвестие непроглядной ночи смерти.

Это отречение делает его новым человеком — революционным Парсифалем (который в одноименной опере Вагнера назван «святым простецом», durch Mitleid wissend, ein reiner Tor[144]). Парсифаль не поддается попыткам обольстительной Кундри соблазнить его, спасая ее своим отказом от плотской любви и жалостью к ней и ее судьбе. Не исключено, что и Петруха пожалел мертвую Катьку на снегу, несмотря на циничное «лежи ты, падаль» (353). Во всяком случае, смерть Катьки превращает его из простого бойца революции в апостола Революции. Петруха становится «святым» Петром — краеугольным камнем новой веры, скалой, которую не сокрушат «врата ада» (Мф. 16: 18) и даже демоническая, пугающе живучая, но все же одолимая буржуазия.

Хотя Петруха прозрел истину, ему необходимо время, чтобы полностью усвоить ее. Подобно апостолу, давшему ему свое имя, он трижды предает своего учителя — Христа Революции. Первый раз это случается, когда он поддается жалости к себе (седьмая глава), второй раз — когда взывает к церковному Спасителю (десятая глава), и третий раз — когда его товарищам приходится напомнить ему, что «золотой иконостас» никого ни от чего не спасает (десятая глава). Но каждое отречение от истинного Исуса Христа способствует все большему просветлению Петрухи. В конце концов он освобождается от растерянности и заблуждений и готов к совершенной любви, которая «изгоняет страх» (6: 16; 1 Ин. 4: 18).

Итак, анархист-убийца Петруха теперь на равных входит в сплоченный коллектив красногвардейцев, чье преображение уже совершилось. Эти «стихийные» представители народа, которые во второй и третьей главах разрушали все вокруг, превратились под конец поэмы в дисциплинированных воинов, объединенных общей целью и готовых сражаться за ту Революцию, которая приравнивает человека к Христу. К бывшим анархистам теперь, после их преображения, применим тот же эпитет, что и к их винтовкам, то есть «стальные» (356). Не придавая этой детали чрезмерного значения, все же отметим, что раньше об их оружии говорилось: «винтовок черные ремни» (350; курсив мой. — А. М.-Д.). Напомним, что черный цвет был цветом анархистского движения.

Переход от «черного» анархизма (и «черных ночек») к «стальной» дисциплине сопровождается преодолением естественных препятствий и стихийных сил на пути освобождения. В этой фазе своего развития двенадцать апостолов новой веры борются прежде всего с собственными врожденными слабостями, а также с окружающей природой в попытке утвердить власть сознания над миром материи. В начале поэмы их «антиматериалистическое» отношение к Старому миру выливалось в разорение и разграбление буржуазных домов не ради приобретения вещей для себя, а ради разрушения Старого мира, загроможденного хламом и скованного чувственностью, мешающими найти истинный путь в сферы Духа. Атакуя «бордельную цивилизацию» Старого мира, потакающую самым низменным человеческим инстинктам (их обычно называют самыми «естественными»), красногвардейцы расчищают путь к Новому миру. Будучи носителями духа, Двенадцать обязаны исполнять «святое» дело разрушения, избавляя человечество от таких препятствий на пути прогресса, как собственнический инстинкт и гуманистический индивидуализм. Но красные апостолы, как уже было сказано, тоже следуют по пути самосовершенствования. На этом пути, по мере продвижения Двенадцати к преображению, женственная душевность индивидуализма заменяется духом общего дела[145]. Стремясь ускорить прибытие мужественной и духовной истории, Двенадцать подвергают и себя, и окружающую их реальность испытанию: им надо решить, что стоит сохранить для Нового мира и от чего отказаться. Их метод проверки можно назвать «испытанием пулями на вертикальность» (ср. первую главу поэмы).

Как мы уже знаем, Катька и Россия не прошли этого испытания. Катька, когда в нее стреляют, «выпадает из саней», оказавшись «картонной куклой», как некогда Коломбина в «Балаганчике» (1906), где действие тоже сосредоточено на проверке ценностей[146]. Да и старая Россия мертва, рухнула от нескольких пуль. Кто и что может выдержать это испытание, эту проверку смертью? Ясно, что не «блудница» и не Русь. Возникает ужасное подозрение: а вдруг только ванька-встанька, олицетворение буржуазии, способен сохранить вертикальное положение жизни и избежать «падения» смерти? Но это означало бы, что Старый мир пошлости и «мертвечины» вернется, и вряд ли поэт в то время хотел допустить такую возможность. Можно предположить, что «буржуй на перекрестке», он же Ванька вечной пошлости, не сможет бесконечно выдерживать революционный натиск: в какой-то момент ванька не встанет — ведь он тоже не более чем кукла. Единственные персонажи, которые по-настоящему выдерживают «испытание пулями», — это незримый вождь Двенадцати Исус Христос и его апостолы, «державным шагом» (358) перешедшие из мира времени и пространства в ту «даль» (358), где их нет. В конце поэмы красные апостолы все еще «проверяют» Христа, снова и снова убеждаясь, что тот «от пули невредим» (359). Идеал, который он представляет, не может быть уничтожен, поскольку сам по себе является идеей бессмертия. Христос — не очередная картонная кукла из театра марионеток Старого мира, но образ «положительно прекрасного человечества», образ, который призвана воплотить в жизнь Революция, подвергающая все унаследованные ценности суровому