Упразднение смерти. Миф о спасении в русской литературе ХХ века - Айрин Масинг-Делич
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
От двенадцати красногвардейцев зависит, восторжествует ли в очередной раз буржуазный Демиург или наконец Истинное божество. У них есть выбор: либо последовать за взметнувшимся снежным столбом, который, подобно огненному столпу Ветхого Завета, выведет их из пустыни Старого мира к бессмертию Нового, либо дать затянуть себя в снежный круговорот, который увлечет их в «преисподнюю» [Bergstrasser 1979: 168]. Хотя они ослеплены кружащимся снежным хаосом, который наслал Демиург, Двенадцать делают правильный выбор: следовать за снежным столбом-столпом, скрывающим их Спасителя. Они продолжают маршировать «державным» шагом вперед к цели, хотя и не понимают еще, за кем идут и какова его — и их — цель. Правда, их преследует и сбивает с пути «неугомонный враг» мещанства, который никогда «не дремлет» (356). Одураченные, в последних главах поэмы они принимают своего предводителя за врага революции, или же Христа старой Церкви и старой веры. Раз за разом они стреляют в икону их будущего бессмертия, предполагая, что он им враг. Но, сколько бы в него ни стреляли, Идущий впереди остается «невредим» (359), как и подобает образу истинного Бога.
Смертное человечество
Смертное человечество — это обреченные люди плоти, танцующие свой неуклюжий danse macabre в первой главе поэмы. В конце концов их пляска увязнет в раскинувшихся вокруг них «снежных сугробах», и «снежный прах» (353) забвения похоронит тех, кто поддерживал власть смерти на земле. Большинство обреченных на гибель — женщины или женоподобные мужчины, то есть люди, лишенные героического и волевого начала.
Гилики, или люди плоти
Из представителей отживающего человечества Старого мира первой в карнавальном dance macabre первой главы поэмы появляется уже хорошо известная нам суетливая старушка, озабоченная понапрасну потраченным «огромным лоскутом», из которого вышли бы хорошие портянки «для ребят» (347). При всей доброте и сострадательности, она тем не менее всего лишь «курица», не сознающая, что в героический век ее мелкие заботы смешны. Красногвардейцы вступили в революционную армию, чтобы «буйну голову сложить» (351) ради великого Дела, а не для того, чтобы держать ноги в тепле. Возможно, Ванька или другой солдат буржуазного Временного правительства, возглавляемого Керенским, оценил бы озабоченность старушки, но красногвардейцы в своих «рваных пальтишках» не думают о физическом комфорте и первыми посмеялись бы над ней. Возможно, конечно, что под словом «ребята» старушка подразумевает нуждающихся детей, которые были бы рады портянкам. Однако, поскольку «ребятами» названы красногвардейцы (в третьей главе), скорее всего, старая «курица» говорит именно о солдатах. Возможно, она мать какого-нибудь трусливого маменькиного сынка вроде Ваньки.
Следующий представитель «плотских» — разочаровавшийся в революции интеллигент-писатель. Он кажется идеалистом, озабоченным судьбой России, но «глас народа» (близкий к авторскому голосу) ироничен по отношению к «витии» (348), который не осмеливается говорить громко из страха, что его услышат. Да и речи его фальшивы. Как и сердобольная старушка, он не способен видеть вокруг ничего, кроме разрушения материальных ценностей. Возможно, он оплакивает нечто более высокое, чем портянки, например сетует на поругание картинных галерей, архитектурных памятников и библиотек. Однако и он слишком погружен в материальный мир, чтобы понять, что в данный момент происходит духовное возрождение России. Парадоксальным образом оно свершается под знаменем философского материализма, но это «воистину» возрождение духовных начал. Подобно многим интеллигентам того времени, литератор думает, что является свидетелем «гибели России», но сам со своим трусливым поведением и длинными «артистическими» волосами (348) напоминает еще недавно модных декадентов. Этот женоподобный представитель буржуазной культуры оплакивает прошлое, в то время как история вступает в бесконечное Будущее. Он забывает, что «дворец, который можно разрушить, — уже не дворец» [Блок 6: 16], что священны лишь те ценности, что не поддаются разрушению, — как Христос «Двенадцати», который от «пули невредим»[138].
Затем появляется еще одна женоподобная мужская фигура: «долгополый» (348) и, предположительно, длинноволосый поп. О том, что это человек плоти, красноречиво свидетельствует его «брюхо». Культ, которому он некогда служил, был сосредоточен на ублажении утробы, и именно на его «брюхе» некогда «сиял» золотой крест, свидетельство его приверженности как к золотому иконостасу, так и к золотому тельцу. Это явления одного порядка, сколько бы Церковь ни утверждала, что отстаивает духовность и враждебна к «тельцам». «Товарищ поп» из первой главы — живое доказательство плотского материализма Церкви; теперь, однако, источник его «духовности» иссяк и он «невесел».
Он трусливо пробирается «сторонкой» (348) через сугробы, сокрушаясь, что танец вокруг золотого тельца сменился пляской смерти. Конечно, он не подозревает, что Святой Дух обновления спустился на русскую землю, создавая «новую религию».
А вот, словно марионетки из кукольного театра, на рыночной площади появляются две барыни, над которыми в духе карнавального веселья потешается рабочий народ, наблюдающий шествие персонажей Старого мира по Петрограду. Эти куклы — женщины не только по половому признаку, но и по характеру и складу мыслей; характерно, что их реакция на революционные события выражается главным образом в жалости к самим себе — чувстве еще более унизительном, чем просто неуместная в революционное время жалость к другим. Понятно, почему ветер, носитель Духа, презирает этих изнеженных дам из высших слоев общества, оплакивающих утраченные предметы роскоши. Одну из них он безжалостно валит с ног. Она «бац — растянулась» (348), тем самым не выдержав своеобразной «проверки на вертикальность», производимой косящим ветром. Привыкшая к удобствам земного благополучия, она вскоре сделается частью родной ей стихии земли, как бы толпа карнавальных зрителей ни «поощряла» попытки поставить ее на ноги («тяни, подымай»; 348), и та же участь ожидает ее подругу в роскошном каракуле.
Кажется, только один представитель Старого мира способен стойко держаться перед лицом смерти, не покоряясь революционной буре. Это буржуй, непоколебимо стоящий на перекрестке Истории и постистории. Спрятавши нос в воротник, эта демоническая фигура без лица не падает под натиском ветра, а продолжает стоять прямо и неподвижно, ожидая, что принесет будущее. Он может позволить себе ждать: безликость делает его незаметным. При этом, обладая собачьим «нюхом», он может «учуять», откуда дует ветер. Не мирясь с тем, что прошлое на самом деле прошло и не вернется, он рассчитывает на то, что рано или поздно раздадутся голоса, требующие портянок и меховых шуб, сытного хлеба и золотых крестов, и тогда он сможет снова «высунуть нос» и показать свое буржуйское лицо. Конечно, о ходе его мыслей ничего не рассказывается, но можно определенно утверждать, что в «Двенадцати» человек поставлен перед необходимостью отринуть зависимость от
